Я поднял взгляд на кузнеца, посмотрел на крохотные шрамы от ожогов на смуглой коже. В его глазах не было гнева. Разве что грусть. И страх. Я взглянул на протянутую мне широкую ладонь, покрытую мозолями, как у того, кто некогда звался моим папа. Это была рука кузнеца. Рука гения. Рука, что сработала клинок, который спас меня в Косте.
И я ее принял.
Мы постояли в неловкой тишине, пока я растирал саднящее горло. Аарон выглядел разочарованным, разозленным, но главное – испуганным. Батист посмотрел на меня.
– Было бы… неприятно, – сказал он, – если бы об этом узнали настоятель Халид или мастер-кузнец Аргайл.
Я посмотрел ему в глаза. «Неприятно»? Все равно что шепотом сказать об урагане. В этих стенах Единая вера для всех была смыслом жизни, Писание – словом Господа. Бога, которому мы посвятили жизни.
– Заветы называют это грехом, – тихо напомнил я.
– А еще в них сказано, что судить может только Бог. Не человек.
– Ты же брат Серебряного ордена, Батист, – сказал я с растущим негодованием. – Дал обет святой Мишон: поклялся в послушании, верности, целомудрии.
– Я клялся не любить иной женщины, кроме Девы-Матери, и эту клятву соблюдаю. – Батист с вызовом взял Аарона за руку и крепко сжал ее. – Я не женщину люблю.
– И я, – тихо ответил де Косте.
Я посмотрел на Аарона. Скользкого барчука, плевавшего на меня при первой возможности. Брата, с которым я проливал кровь бок о бок.
– Тогда зачем вы остаетесь тут?
Батист нахмурился.
– Ты же сам сказал, мы принесли обеты Серебряному ордену.
– Но зачем так рисковать? Зачем оставаться там, где разоблачение будет стоить вам жизни.
Батист скрестил руки на груди и сердито посмотрел на меня.
– Затем, что мы принесли обеты Серебряному ордену. Тьма сгущается. Тьма, что грозит всем людям, а мы – люди, Габриэль де Леон. Вот и выбираем биться с ней.
Аарон сжал его руку.
– Вместе.
Я вспомнил, что рассказывал мне Аарон в бальной зале у отчима. О любовнике, которого барон де Косте забил насмерть. И впрямь, Саша – имя как женское, так и мужское.