Империя вампиров

– Сюда, – молила она, оглаживая себе грудь. – Прошу тебя.

Нет нужды крепче потребности быть желанным. Нет на земле слов слаще, чем «прошу тебя». И я отдался этому весь, без остатка. Она затрепетала, когда из горла у меня вырвалось дикое рычание, а голод захватил меня всего. Я взял ее за волосы и с улыбкой притянул к себе. Моя нужда граничила с помешательством. Желание – с жесткостью. Она со стоном вжалась в меня крепче, а мой язык скользнул по твердому, как галька, соску; ее ногти впились мне в спину, а чудовище, которым я был, погрузило клыки в ее грудь, пронзая белое и вызволяя из него красное.

Они прижималась ко мне, выгибая спину, раскрыв рот в беззвучном крике, захваченная поцелуем. Дрожа всем телом, она стиснула меня бедрами и отдалась этому огню, а ее кровь – Боже, этот непостижимый, пылающий источник жизни! – разлился у меня во рту, проникая в самое сердце.

Тогда я познал цвет блаженства, и цвет этот был красным.

Я пил ее, как река пьет дождь. Возносясь к алому свету давно погасшего солнца, затерявшись в нем, я почти не заметил, как она соскользнула с меня и завершила дело рукой, и моя маленькая смерть разлилась по ее коже, пока я торопился сделать еще глоточек, урвать еще капельку. Ахнув, она отстранилась и, раненая, страстно припала к моим губам, деля со мной вкус железа, ржавчины и соли. Наконец мы повалились в разворошенную постель, мокрые и липкие; она опустила голову мне на грудь, и я обхватил ее руками.

И так, в тишине мы пролежали вечность. По правде, я даже не знал, что и сказать. Это была дорога в ад, и мы ступили на нее.

– Это грех, – сказал я. – Нас за него накажут. И Бог тоже.

Астрид приподняла голову и заглянула мне в глаза.

– Но мне плевать, – выдохнул я.

Она погладила меня по лицу кончиками пальцев, и я задрожал.

– Уедем?

Я покачал головой и произнес слова, которых она ждала:

– Ты же говорила, что не отдашь свое сердце трусу. Мы бы при всем желании не уехали. Да мы и не хотим.

– Значит, таков наш удел? Любить друг друга во мраке? Как лжецы?

Я зажмурился и поцеловал ее в лоб.

– Пока война не закончится. Пока песня не будет пропета.

– А потом?

– Потом – лишь мы. Навеки.

Она снова поцеловала меня, растаяв в моих объятиях. Это был пламенный поцелуй, пропитанный слезами, сладчайший грех; поцелуй, по сравнению с которым любой другой будет казаться легким. И если это табу, решил я тогда, то я готов был умереть за то, чтобы его нарушить. И там, обнимая эту девушку, я поклялся перед Богом отдать все прочее – кровь, жизнь – лишь бы он позволил мне обладать ею.

Ею. Одной.