– Тишина! – не желая собирать любопытные взгляды, учитель спешно засунул телеграмму в карман брюк и возвёл руки к потолку. – Восславим же Всевышних и Единого Бога за пищу и воду, дарованную нам этим утром!
Маришка потупилась. Губы сами собой зашептали молитву, но руки, вцепившиеся в подол, остались на месте. Вокруг зашелестели приглушённые голоса.
Единый Бог. Всевышние.
Смеет ли она вообще к ним обращаться?
Вера предков не менялась сотни лет. В старых и новых городах возведены были на капищах деревянные идолы. Им приносили дары, жертвы – не человеческие, от того давно отошли, – пели им песни, начитывали молитвы. Любили их. Боялись их.
Они были добры к тем, кто верует. И карали тех, кто отвернулся от них. И Маришка проклинала себя последними словами за то, что посмела в них усомниться.
Теперь она здесь. Со всеми ними – неверными детьми неверных родителей.
Узел внутри живота затянулся ещё сильнее. Грубая коричневая ткань подола сморщилась под Маришкиными ногтями.
Быть может, ей стоило бы попросить Настю тоже просить прощения. Быть может, проси они вместе, Всевышние лучше расслышат. За здравие Императора молилась целая Империя – и он был здоров. Быть может, именно так оно и работало.
Маришка скосила глаза и увидела, что подруга с такой силой сжимает кулаки под столом, что побелели костяшки. Настины губы не двигались, глаза уставились в одну точку.
«Александр никогда не молится», – вспомнила приютская. По её спине пробежали мурашки.
К чему это привело?
«Моя сестг'а г'аздавала листовки г'еволюционных кг'ужков» – так ей сказала Настя прошлой ночью.
Маришка не понимала её. Настя не хотела присоединяться к революционерам. Боялась.
Но при этом губы её не двигались. Она отказывалась молиться. О чём вообще она думала?
От боли в животе Маришкины глаза почти закатились.
Скрипнули дверные петли.
Прямо посреди молитвы, когда взгляды присутствующих были обращены к изъеденной сальными пятнами и расчерченной кровью столешнице, в трапезную явился Володя. Несколько голов, в том числе и Маришкина, быстро повернулись к нему.
Яков Николаевич окатил опоздавшего ледяным взглядом. Но и только.
«Чуднó!»