Паучье княжество

– О! Ну знаешь, у меня теперь есть ещё одна занятная мыслишка, – выплюнула Маришка. – Может, её прибил Терентий?

– Да ты двинулась! – Настя сжала, а затем разжала пальцы, собираясь с мыслями. – Сег'ьезно, Маг'ишка, тебе пог'а лечиться. Как сбежишь, сг'азу поищи себе доктог'а!

– Я не собиралась оставлять тебя одну в доме с мертвецами!

– Хватит! – рявкнула Настя, да так резко и громко, что Маришка подавилась словами. – Я хочу заняться гг'амматикой, – она сделала паузу и попыталась выдавить дежурную улыбку, но та получилась корявой. – Так что, будь так добг'а, не мешай мне.

Маришка покачала головой.

Больше в тот вечер они не перемолвились ни словом. Маришка сразу же отвернулась к стене, пытаясь уснуть. Но чем ближе подкрадывался сон, тем ярче и назойливее становились образы вчерашней ночи. Жёлтый свет фонаря, очерчивающий узкое лицо мышелова, запах гнили и тухлой рыбы, белые пальцы, тварь со остекленевшим взглядом. «П-ммм… п-мм-ы-гии…»

Маришка распахнула глаза. «Всевышние!» Сна как не бывало. Маришка села в кровати и достала дневник. Попыталась перечитать дневные записи, но не могла прочесть ни строчки. Страх волнами подступал к животу, чувствовался в солнечном сплетении, затем в горле. Будто рвота. А быть может, именно она это и была.

В конце концов Маришке пришлось отложить карандаш. Попытки перенести внутреннюю муть на свежие листы ни к чему не привели. Она улеглась обратно на подушку, раздумывая, как заставить себя закрыть глаза. И уснуть. Но темнота до того пугала её…

Настя такая впечатлительная, что в первые месяцы приютской жизни боялась даже полёвок – но даже она всегда с лёгкостью закрывала глаза или поворачивалась к темноте, возможно, полной жутких тварей, спиной. Она говорила: «Мне так спокойнее. Я ничего не вижу, значит, ничего нет». Маришке запоздало подумалось, что это было, пожалуй что, Настиным жизненным принципом. Но у неё – Маришки – так не получалось. Для неё «не видеть» вовсе не значило… Это никак уж не могло унять её страха. Это усиливало его.

Настя читала что-то в тетради, которую велено было вести по грамматике. Училась. Она любила учиться. И не были помехой ни отсутствие парт, ни запаздывание учителей. Как скоро те прибудут? Почему ещё не приехали?

Свет Настиной прикроватной лампы дарил Маришке шаткую иллюзию безопасности. Она уставилась на пламя, танцующее над газовой горелкой, и смотрела на него до тех пор, пока всё вокруг дрожащего столбика не сделалось тусклым и тёмным. Она беззвучно шептала молитву. Просила Всевышних дать им время. Просила открыть глаза на правду всем остальным. Просила милости для Императора и всей его семьи, как делала совершенно всегда. Просила, чтобы Настя поверила ей. Просила, чтобы Танюша оказалась жива и невредима. Чтобы её нашли.

Просила, просила, просила. Пока наконец не почувствовала, как сон медленно, но настойчиво уволакивает её из этого вечера.

Ту́ки-та́

Следующее утро наступило куда быстрее, чем приютским того бы хотелось, – около шести. Анфиса, трезвоня колокольцем для скота, шаркала по коридору:

– Поднимаемся! Поднимаемся!

Её голос в сонной тишине казался ещё более гулким и неприятным, чем был на самом деле. Колоколец вторил ему низким металлическим звоном.

Маришка, успевшая высунуть нос из-под одеяла, снова накрылась с головой. Ей, в первые секунды после пробуждения думавшей, будто лежит она в прежней общей спальне на Капитольского, сделалось до невозможности тоскливо, как только пришло осознание, где довелось проснуться на самом деле.

Воздух в комнате стоял по-утреннему морозный.

– Поднима-ае-емся! – тянула Анфиса, проходя мимо их двери.

И от нервирующего холодного дребезжания колокольца хотелось зажать ладонями уши.