Тёмный посредник

Глядя на пересечение деревянных балок крыши, Адрия не моргает, пока сухой песок не начнет саднить глаза, напоминая о том, что ее тело все еще живо. Все еще требует чего-то и сопротивляется. Дурное тело. Адрия медленно прикрывает глаза и зарывается в подушку, желая усыпить это тело, забыться беспробудным сном, чтобы просто не чувствовать, не думать, позволить пустоте быть и наполнять ее. Не важно, сколько на часах, два часа дня или четыре утра. Она потерялась в этих днях, сбилась со счета времени, потому что время ее не спасает. Тем более что все время у нее заберут. Заберут, заточив в камеру на долгие годы, и Адрии кажется, что из этих годов она уже никогда не выберется. Это путь в один конец.

Она много думает о матери, когда плачет в тишине дома, – она оказалась такой же самонадеянной и легкомысленной, как мать. Много думает об отце – теперь она вне закона и моральных ориентиров, как Адам. Компас сбит, все полюсы спутаны, ее жизнь сошла с орбиты и несется в никуда, и впервые Адрия ощущает это так отчетливо, так понятно, что это осознание буквально выворачивает ее наизнанку, и она подскакивает с кровати, чтобы, склонившись над унитазом, избавиться от остатков скудного завтрака и своих надежд. Надежд, которые втайне теплились внутри нее все эти годы, но теперь организм отторгает их как нечто чужеродное, потому что в ее теле больше нет для них места.

В ее жизни для многого теперь больше нет места. Для злой уверенности, что подвела ее к краю. Для чужих чувств и слов, в которых Адрия не находит успокоения. Для благодарности, которую она должна испытывать к человеку, который смог поверить ей, пусть Адрия и не сделала для этого ничего.

Аманда заходит к ней между сменами. Подолгу пытается разговорить сначала себя, потом Адрию – занимает неизменное место у кровати, как у койки больного, а затем долго и мучительно подбирает слова. Адрия видит, как тетя старается, как хочет заверить, что они обязательно справятся, но Адри никак не откликается на эти слова. Только слабо кивает и, к своему огромному сожалению, не может поверить Аманде.

Тетя говорит об адвокате, о том, что придется заложить дом, говорит, что возьмет кредит и, возможно, ей даже дадут займ на работе, – какая ирония, отец Чарли спонсирует помощь в уголовном деле, построенном на преступлении его сына. Аманда говорит по делу, только не говорит многого другого, что остается за кадром. Например, того, что Адам упирается и не собирается продавать дом. Адрия слышала, как отец с будничным спокойствием выговаривал, что все это не его проблемы и он не собирается терять ранчо «из-за проблем дурной девчонки». Адрии даже не кажется это обидным, болезненным и неожиданным. Она находит это справедливым. То, что она страдала из-за других, никак не означает, что другие должны страдать из-за нее. Так устроен мир, в котором справедливость, так же, как и надежды Адрии, даже самые скудные, неуместны.

Ритуальное бдение Аманды у кровати больного заканчивается тем, что тетя приносит еду и не уходит, пока тарелка не окажется пуста, пока она, как суровая медсестра, не убедится, что пациент скорее жив, чем мертв. Едва ли это так. Адрия неохотно скармливает телу калории, как будто в этом есть смысл. Через несколько часов ее снова вывернет наизнанку, когда она опять представит себе, как входит в колонию для несовершеннолетних преступников, и тяжелая железная дверь за ней захлопывается. Навсегда.

После допроса в полицейском участке и разъяснений от детектива Тернера по поводу суда Адрия не выходит из дома. Она обрывает все контакты с реальным миром, словно эти контакты когда-то существовали или хоть что-то значили. У нее нет ни друзей, ни даже лицемерных приятелей, готовых услужливо поинтересоваться, как она и что чувствует. Вряд ли бы Адрия смогла ответить. Нет людей, которые переживали бы за нее по-настоящему. Несколько раз настойчиво звонили из школы, но Адрия сбросила звонки и убрала телефон в дальний ящик стола, чтобы не видеть даже пропущенных. Это не те люди, которые переживают по-настоящему, – только за собственную шкуру и очередную награду округа, ускользающую из их рук, потому что этот скандал теперь не запрятать в кабинете директора. Новости уже сочатся из всех щелей, издавая зловоние.

Адрии все равно на новости, но ей далеко не все равно на то, что все эти новости крутятся вокруг нее. Как бы она ни хотела этого отрицать, ей страшно. Страшно узнать, что запостила Сара, которая глотала таблетки весь тот вечер и которой не хватило смелости сказать правды. Страшно увидеть, что пишет в соцсетях Джессика, которая звонко смеялась возле Чарли, хотя в женской раздевалке всегда называла его уродом. Адрия знает, что увидит в социальных сетях, если осмелится взять телефон в руки, – что весь мир продолжает жить и никому нет до нее дела. Что Сара выкладывает очередную безукоризненную фотографию в новеньком платье, а Джессика постит себя с подружкой на фоне уютной комнаты в бежевом цвете. Они продолжают жить своей непостижимой жизнью нормальных старшеклассниц, пока Адрия Роудс гниет заживо.

В чате класса наверняка тишина, потому что они помнят, что в этом чате присутствует Роудс. Всегда молчит, но она все еще там, среди них – профиль с темной аватаркой и циничным статусом, который был онлайн пять суток назад. Но о чем могут говорить эти люди, слившие ее в канализацию, как ненужный мусор? Что Адрия Роудс этого заслужила, что наверняка она бы сделала это позже, что ей все равно сидеть, так почему должны страдать другие? Но разве хватит им смелости сказать об этом вслух, написать, зная, что она увидит? Они могут говорить, делать, только когда их лица обезличены в толпе, когда она не разберет голосов за общим гулом. Когда, как под диктовку копа, каждый из них описал свою версию событий. Адрия не сомневается, что версия у них одна, как не сомневается, что гореть в аду тому, кто эту версию наспех сочинил, чтобы спасти себя. Чарли.

У нее просто нет сил сделать с этим хоть что-то.

Уснуть у Адри не получается, она ворочается на мятой простыне и утыкается лицом в подушку, чтобы не видеть солнечного света. Пасмурные, хмурые дни больше подходят для мрачного оцепенения, а яркое осеннее солнце лишь раздражает, напоминая о том, что мир за пределами этого чердака продолжает жить. Обидно, как ни хочет Адрия этого скрыть.

Ни шорох колес, ни заливистый собачий лай не цепляют внимание Роудс. Аманда вернулась с дневной смены, или Адам заехал домой, чтобы в очередной раз высказать что-то, что Адрию не утешит, только больше ее заденет. За те два раза, что они столкнулись на этой неделе на старенькой кухне, не происходит ничего хорошего. Задержание дочери полицией Адам встречает с мрачным скептицизмом, и основным лейтмотивом его немногословных речей остается: «Я так и знал». Адам неумолим и лишь сильнее давит на чертову дыру в легких, заставляя Адрию сжиматься, не находя сил дать отпор. Она устала бороться с целым миром, устала противостоять отцу и устала скалить зубы даже собственному отражению.

Но когда за скрипом колес под окнами следует громкий оклик и знакомый голос разрывает ленивую тишину дома, Роудс приподнимает голову с подушки.

Путаясь в простынях, она вырывается из объятий кровати, чтобы выглянуть через мутное стекло чердака на улицу.

Не может быть.

Замирая, она наблюдает за тем, как Мартин Лайл покидает свой серебристый пикап и оглядывается. Адрия сглатывает ком в горле и не шевелится, точно боясь обнаружить свое присутствие. Ей не важно, какого черта он приехал, какого чертового он о себе мнения и какого черта ему нужно. Ей важно, чтобы он свалил отсюда как можно скорее, не смея покушаться на угрюмую тишину этого места и не тревожить боль, забитую в самые темные углы.

Адри ждет, тихо наблюдая, когда он наконец поймет, что поступает как кретин и что не имеет права приезжать сюда без приглашения. Когда хотя бы осознает, что никто не ждет его здесь и не откроет дверь. Но Мартин Лайл не уходит, продолжая зазывать Адрию под ярким полуденным солнцем.

– Адрия! – тревожит его голос тишину.

Она отходит от окна на шаг, еще на два, чтобы остаться незамеченной, но даже не осознает, что отступает как трус. Только тихо вдыхает, выдыхает и думает: неужели мало унижения она испила со дна своего никчемного положения? Мало бесславного позора вынесла, пытаясь не дать развалиться своей жизни на части? Кем возомнил себя Мартин Лайл, как не человеком, который может безнаказанно прогуливаться по ошметкам этой жизни, заваливаясь сюда средь бела дня?

Злость медленно поднимается внутри Адри клубами ядовитого дыма, сгущается, заполняет пустоты, впервые за несколько дней наполняя ее чем-то живым. Она еще может злиться, значит, еще жива. Спасибо Мартину Лайлу за напоминание.