Неведомый

Сырые ветви долго не желали разгораться, коптили, выпуская клубы дыма. Но в конце концов огонь победил, и пламя, весело приплясывая, дружелюбно подмигнуло Титу. Винке, помедлив, снял с себя тяжелый плащ и расстелил на земле. Высокий, дородный, он был настолько же смелым, насколько и тупым. Костер мог выдать Тита врагам. Друзей у него здесь не было. Но возражать он не стал – напротив, улыбнулся и протянул скрюченные холодом пальцы к пламени.

Когда Винке устроил его на воняющем потом меху, Тит похлопал своего спасителя по голенищу сапога.

– Ступай. Чем быстрее ты пойдешь, тем быстрее поможешь и мне.

Наконец Винке послушался. Еще раз оглядев сомнительное лежбище, которое он устроил для своего лорда, мужчина, пригнувшись, заторопился прочь. Тьма проглотила его и злорадно оскалилась в лицо Титу. «Теперь ты один.» Вскоре затих, отдаляясь, звук шагов, и лес обратил все взгляды на Тита.

Но он, вместо того чтобы грустить, рассмеялся – так беззаботно, как будто не лежал при смерти, а собирался снова забраться в седло и отправиться на охоту вместе с Норволом. Титу даже почудился перезвон украшающих сбрую колокольчиков и нетерпеливый топот лошадиных копыт. Но Норвол умер – как и все, кого Тит успел полюбить. Он лежал и тяжело дышал, и боль ядом растекалась по телу. Сейчас ему отчаянно хотелось оказаться дома. Не в Горте – но там, где он когда-то был счастлив. Нарвать в пути цветы для Велы. Снова увидеть восходящее над лесом солнце, ощутить вкус медовой настойки и запах жареной дичи.

У него были друзья – и много. Они вместе пировали и хохотали, радуясь силе и молодости. Тит познал любовь. Держал на руках собственное дитя. Его жизнь не была хуже прочих – и уж точно сложилась лучше, чем у людей и воронов, которых он приговорил к смерти. Однако Тит давно все потерял и в глубине души всегда чувствовал себя одиноким. У Митрима не было против него оружия.

Нечего отбирать.

Застоявшуюся тишину разрезало карканье. Ворон не нашел места лучше, чем ветка над головой Тита, и теперь разевал клюв, сообщая всем, кто мог услышать, о своей находке. Тит не видел птицу, но почему-то был уверен, что глаза-бусинки рыщут по земле в поисках лорда-предателя. Якоб тоже ищет – сердце своего отца, то, что питает воронью силу. И обязательно найдет. Большие зеленые глаза все еще смотрели на Тита – и в них не было ничего, кроме ненависти. Безумие отравило Якоба. И ему, уставшему старику, не хотелось бы жить в том мире, который из крови и костей построит молодой ворон.

Тит громко всхлипнул и только тогда понял, что плачет. Холод просачивался даже сквозь мех – пока огонь согревал один бок, второй тем временем промерзал. Кое-как завернувшись в плащ Винке, Тит повернулся лицом к костру. Ощупал рану – вместе с сукровицей на пальцах остался гной, а кожа вокруг воспалилась и горела. Уходя, Винке оставил собранный хворост, но Тит понял, что не в силах встать и подбросить его в огонь. Тело трясло и сжимало в судорогах. Сейчас бы хорошего вина… Вино стало лучшим другом Тита в последние годы. И не было дружбы крепче. Но последние капли из фляги ушли на жалкие попытки Винке очистить рану своего лорда. Лучше бы они разделили вино между собой и умерли там, в Совах, – на две жертвы больше для кровожадных божеств.

Пламя убаюкивало, Тит вглядывался в оранжево-красные всполохи до тех пор, пока не погрузился в лихорадочную дрему. Она вела его по длинным коридорам памяти, и лица всплывали одно за другим – Митрим прокрался в сны Тита и пробудил то, о чем он так усердно пытался забыть.

Багряная ночь вопила в ночное морозное небо звоном колоколов. Тит допоздна сидел с Норволом, а после, когда князь отправился спать, взял лошадь и поехал к Митриму, чтобы обратиться к богам. Напрасно. И мольба Горта о помощи застала Тита стоящим на коленях перед древней пущей.

В этом сне повсюду был огонь – и уже не вороны, а сам Тит сгорал в нем, но никак не мог превратиться в пепел. Сознание плавилось, растекалось внутри пылающей головы, но безжалостно подбрасывало одно воспоминание за другим.

«Пожалуйста, – взмолился Тит. – Пожалуйста, не надо».

Но его просьбы остались без ответа.

Тит снова, как и семнадцать лет назад, поднимался по лестнице, и ступени множились под его ногами. Башня горела, и Тит брел в дыму, сам себя не помня от страха. Дерево злорадно скрипело, отзываясь на его шаги: «Опоздал, опоздал, опоздал». Огонь жарко дышал со всех сторон, и Титу казалось, что он уже умер. Но жестокие боги приберегли для него другой удел.

Вон тот, усатый и черноглазый, с серебряной рысью на синем плаще, делил с ним вино у костра. Королевский гвардеец, доблестный муж. Он рассказывал веселые истории, и Тит надрывал живот, хохоча над его шутками громче всех. Сейчас воин наклонился над детской кроваткой, хмурясь и пристально рассматривая в ней ребенка.

Его собрат по мечу, насиловавший жену Тита, громко застонал, дернулся раз, другой и отодвинулся, явив раскоряченное тело Велы. Она еще дышала, и кровь змеилась, стекая по бледным ляжкам. Задранный подол платья открыл живот и рану, которую ей нанесли чужие руки. Вела безумно шарила взглядом по комнате, и рука ее, согнувшись, отчаянно скребла ногтями по полу. Но смерть оказалась милосердна и забрала душу Велы до того, как она отыскала глазами его, замершего на пороге.

Кровь шумела в ушах, жар от огня душил Тита, и он не помнил, совсем не помнил, как убивал тех, кого сам же сюда и привел. Очнулся, лишь когда в комнате не осталось живых. И подошел к кроватке, боясь заглянуть туда, боясь увидеть, боясь узнать.

Ребенок спал самым крепким и долгим сном, безмятежно раскинув в стороны крохотные руки и ноги. Норвол отдал им колыбель Якоба и подушку, которую тот каждый раз, засыпая, держал в руках. Этой же подушкой – из черного бархата, с богатой вышивкой – задушили то, что Тит любил больше всего в своей жизни.

Его девочка, милая Рунд, была мертва.