Неведомый

– Тихо, женщина, – шикнул на нее тот, кто вел Гоца, и потряс его за шкирку, будто это он, а не глупая баба, собрался с ним спорить. – Жаловаться можешь королю-трясучке, не мне. Сказано тебе – иди.

Гоц еще помнил себя молодым. Вернуться бы сейчас в то тело – смог бы убежать. «Да, друг, ты всегда умел бегать. Никого не спасал, только мчался наперегонки со смертью. И вот обогнал. Рад ты этому, старая кляча?»

Они остановились, как будто и впрямь куда-то пришли. Но Гоц, завертев головой, понял, что они всего лишь подошли к концу дороги, где та, обрываясь в высокой траве, превращалась в лесную тропу. Ветер шумел и свистел в голых ветвях, и казалось, будто духи вышли из Митрима, чтобы на них посмотреть. Гоц поморгал, силясь разглядеть лица вокруг, но так и не смог. Только вдали, между головами толпившихся, слабо мерцали огни. Их ждали.

– Повезло вам, отребье, – хмыкнул мужик, который по-прежнему сжимал локоть Гоца и не торопился отходить прочь. – Будете первыми.

Пошел дождь. Сгустилась тьма, и Гоц уже не мог понять, куда ему следует ступать, но никто его больше не подгонял. Боги отобрали у него глаза, но нюх, сжалившись, оставили. И теперь старик, потянув носом и вдохнув поглубже, различил запахи, от которых старое измученное сердце застучало дробно и гулко. Он пошатнулся, повел руками, будто хотел снова коснуться жаровни, окунуться в знакомый горький дым. Очиститься, забыть, искупить.

– Стой смирно, старик. Еще успеешь.

Но Гоц уже не слушал, что ему говорили, не чувствовал, как сдавливает кости тяжелая ладонь. Перед его глазами, будто наяву, поднялись, отряхиваясь от пепла, статуи старых богов. Тем, кто выбрал для себя одного бога, не понять, как велико их число на самом деле. Не понять и того, что все они – отражения одного лица в разных глазах. Гоц, не удержавшись, сделал шаг вперед, и тогда щека его загорелась от пощечины.

– Что, не терпится? Хочешь стать первым? Как скажешь.

Внезапно Гоц понял, что действительно идет вперед, а люди по обе стороны от него расступаются. Или шарахаются, как от заразного. Для них он, старик, таким и был – трусость передается хуже мора. Известное дело: стоит испугаться одной овце, как другие побегут к обрыву вместе с ней, не разбирая дороги.

Капли барабанили по лысине Гоца, щекотали шею и спину, стекали под прохудившийся плащ. И все же жаль, что он не успел прихватить бусы. Дым курился над огромным костром, а перед ним, сложив руки на оголовье меча, возвышался темный силуэт. «Женщина», – подумал Гоц и тут же отругал себя. Длинные черные волосы обманули его. Мужчина, конечно же, – сощурившись, Гоц сумел разглядеть тяжелый подбородок, хищно изогнутый нос и глаза. С тяжелыми веками, округлые, они не мигая смотрели на Гоца.

– Тут у нас доброволец вызвался. Всю дорогу шептал про какой-то пожар, хныкал, а как увидел костер, так сразу и заволновался. Старик, совсем дряхлый. Облегчи его страдания.

«И ничего я не хныкал», – хотел возразить Гоц, но язык его от волнения прилип к нёбу и отказывался шевелиться. Шмыгнув носом, Гоц открыл рот, желая почувствовать вкус дыма. Травы сгорали в огне. Давно здесь не было таких костров. Он когда-то сам, своими руками разводил их, открывая ворота для тех, кто таился по ту сторону Изнанки. Но печать стояла крепко, ее было не разорвать – сожги хоть все окрестные луга, никто не пришел бы на его зов. Зов, ха! Сиплый старческий шепоток.

– Ты и впрямь хочешь умереть, старик?

Это оказался тот самый мужчина с приятным голосом, который приказал вести их сюда, и теперь он стоял и прямо, без улыбки, спрашивал у Гоца про самое заветное желание.

«Да, – хотел ответить он. – Да! – Закричал бы во всю мощь легких. – Это единственное, что мне нужно. Разве что хочу еще помолиться перед смертью».

– Ты наверняка родился под взором старых богов. Мать кормила тебя грудью, когда духи были свободны. Первый твой крик звучал музыкой для их ушей. Твоя кровь сослужит добрую службу, не сомневайся.

Гоца не надо было уговаривать. Дождь усилился, и дрова в костре зашипели, но огонь – такой огонь – непросто погасить. Костер рыгнул, выпустив в воздух сноп ярких искр. Они закружились в темноте мириадами звезд.

Не дожидаясь приказа, Гоц опустился на колени в холодную грязь и протянул к незнакомцу сложенные вместе руки. И тогда мужчина наклонился вперед, так близко, что даже Гоц смог рассмотреть зелень, застывшую в совиных глазах.

– Держись, старик. И не бойся – мы умираем, чтобы родиться вновь. Никто не уходит навсегда.

Из горла Гоца вырвалось сипение. Он подался вперед и вцепился в одежды ворона обеими руками, словно хотел умолять его о чем-то. Горький дым на языке казался слаще меда, а бледное лицо – самым прекрасным, что Гоц видел в своей долгой несчастной жизни. Мужчина поднял свой меч, и сталь – вся в черных прожилках, такую Гоц уже видел однажды – со свистом рассекла воздух. И тогда Гоц заплакал, и вместе со слезами, покатившимися по его щеке, на грудь потекла теплая кровь.