Вернувшиеся

Со всех окрестных деревень народ к нему ходил: кто лечиться, кто заговор снять, а кто и навести. Что про деревенских говорить – из города тоже нет-нет да приезжали. Степан однажды видел, как из дома Саввы выходит и садится в богатую повозку дама в нарядном платье, в шляпе и перчатках. Лица было не разглядеть под густой вуалью, но Степан подумал, что она, должно быть, красавица писаная. Хотя, конечно, до Анюты ей в любом случае далеко.

Мать Степана умерла, производя его на свет. Отец, суровый человек, чьей улыбки никто никогда не видел, пережил жену на десять лет. Убила его, кстати, вовсе не река: напала как-то на деревню непонятная хворь. Смерть от нее была стремительная, неминучая: два дня горит человек в лихорадке, а на третий впадает в беспамятство и помирает.

В городе, возможно, и знали лекарство от этой болезни, но вот больницу, куда принимали бедняков на лечение, закрыли. Здание купил богатый купец по фамилии Петровский, и Степан слыхал от знающих людей, что счастья ему это приобретение не принесло. Место было дурное, поганое место, людям в таких селиться нечего. В итоге сын Петровского и многие слуги померли, сам он сгинул, а жена, говорят, помешалась и в окно кинулась.

Бабушка ушла еще раньше отца, так и остались Степан с дедом, так и живут. И будут, наверное, жить, пока не помрут. По правде сказать, Степану не хотелось состариться и помереть здесь, на берегу Быстрой, ничего за всю жизнь не видя, кроме лодки, сетей да рынка, куда они возили рыбу на продажу.

Быстрорецк казался ему огромным городом, величественным, почти сказочным, полным иных возможностей, и Степан порой думал, что мог бы найти себе применение. Выучиться грамоте, наняться в работники к кому-то, а потом открыть лавку или мастерскую. Степан умел вырезать из дерева, и получалось у него вроде бы неплохо.

Фигурки животных, трещотки, свистульки, шкатулки, туеса, деревянные ложки – он мог трудиться над ними часами, на сэкономленные деньги покупал краски и расписывал свои поделки. Ему казалось, дерево поет в его руках. Взглянув на неказистое полешко, взяв его в ладони, Степан прислушивался, присматривался и видел, во что оно может превратиться, что прячет внутри себя: игрушку для малыша или набор расписных ложек.

Анюта старалась подбодрить Степана; дед считал его занятия глупостью, баловством. Однажды колдун Савва, увидев Степановы художества, скупо похвалил мальчика, которому было тогда всего двенадцать:

– Большой мастер из тебя может вырасти. Если ума и терпения хватит.

Дед хмыкнул, а Степану эти слова в душу запали. Он стал верить, а вера, как известно, питает жизненные силы и устремления.

Пару раз Степану удавалось уговорить деда взять на рынок свои, как тот говорил, «игрульки», но покупатели шли к старому Осипу за рыбой, на безделушки внимания не обращали, и дед перестал их брать, сердился, когда Степан об этом заговаривал.

Гроза все не унималась.

– Ох, грехи наши тяжкие, – вздохнул дед. – Степка! Слышь? Лодка-то как там?

– Хорошо все, – отозвался тот. – Ничего ей не сделается.

Дед хотел ответить что-то, но тут раздался громовой раскат такой силы, что дом, кажется, вздрогнул и застонал, как живое существо.

Спустя секунду Степану стало ясно, что стон не прекратился и после того, как гром отгремел. И не старое дерево, не балки и стены скрипели. Странный звук слышался сквозь шум дождя, и Степан не мог понять, кто его производит. Ему показалось, что это протяжный, полный не то муки и безнадежности, не то скрытой злобы человеческий голос.

Неужто и вправду несчастный человек страдает и плачет?

– Дед, – тихонько позвал он, – ты слышишь? Будто воет кто.

– Мерещится тебе. Прочти «Отче наш», – ответил старик. Он был туговат на ухо.

Стенания прекратились, но Степан был уверен, что ему не почудилось. Может, кто из соседей вышел из дому за какой-то надобностью и попал в беду? Упал, дорогу не может отыскать в темноте?

Глупости, конечно. Заблудиться, если знаешь окрестности, как свои пять пальцев, не сможешь, если и захочешь. И никто чужой сюда забрести не мог, тем более в такую погоду. Степан и сам это понимал. Но лучше было думать о соседях, чем о каких-то других существах, что могут бродить ночью возле дома и стонать, завывая и бормоча.