– Не доказать ли ты решила мне свое совершенство? – в тоне Дьявола чувствовался и упрек, и ирония, и угроза. – Только пьет она, Маня, чаи и кофеи из стран тридевятых и тридесятых, носит меха и парчу заморскую, и платья, сшитые мастерами известными, каменьями драгоценными украшается, спит в палатах белокаменных, на простынях из тончайшего шелка, а все слова высокими материями проговаривает.
– Зато по-человечески поговорить не может… Не завидую я вам, – скользкий обрыв, в котором она ничего не могла нащупать, снова поверг ее в отчаяние. Коряга держалась непрочно, уходя в землю гнилым, слишком тонким корнем, который непременно оборвется, если она за него потянет. Но зато она могла дышать и уже не тонула. Голос ее прозвучал примирительно – теперь лишь бы Дьявол не отпустил корягу.
Дьявол с сомнением покачал головой, разглядывая ее грязную голову над поверхностью.
– Ишь ты какая! Не завидует она… А чего во дворец поперлась, не за чаями и кофеями? Хлебала бы квас с редькой, зато не тонула бы сейчас в безызвестности. Чего не хватало тебе, о чем думала, а главное, чем и зачем? Овцам думать не положено, за них Пастухи думают.
– О дровах… О новых бревнах под избу.
– Мелко… – не сдержал Дьявол смеха. – А кто ты такая, чтобы пугать ее? – голос его снова стал ядовитым. – Или думаешь, Дьявол не знает, кого вожаком поставить, чтобы «братья по разуму» не переступили дозволенную черту? Ну какой из тебя вождь? То ли у тебя рубаха в заплатах, то ли рубаха из заплат… Тело, вон, сквозь дыры просвечивает, а грязь… – Дьявол брезгливо поморщился, – хоть лопатой соскребай. Вместо кофеев – жижа болотная, где кустик – и постель, и палата. Может, башмаки железные напоказ достоянием представишь? Так у нее миллионы ходят закованные в железо. Приземленная ты, Манька, поди, болото да лес для тебя, как есть все государство, а землица, Мань, она безразмерная, круглая, к ней подход надо иметь. А какой подход у тебя, ты ж деревня деревней… И учить ее надумала государством управлять? – он встал, подперев руки в бока, нависнув над Манькой всем своим невесомым бесплотным телом. – Так что ты там доказать-то хотела?
С некоторой небрежностью и внутренним размышлением он равнодушно смотрел, как она барахтается в жидкой хляби, засосавшей ее по горло, не упуская возможности воткнуть жало презрения поглубже. Но Маньке было не до того, она выдавливала место для ступни в скользкой мыльной земле, которую оставила так глупо, что стыдно становилось, и тянула, тянула себя к спасительной коряге, на которой стоял Дьявол. Груз давил ее вниз, но сильные руки, натренированные ношением посоха и физическими нагрузками, когда Дьявол показывал, как отбиваться от разбойников, держали посох крепко.
И вдруг она почувствовала, что болото ослабило свои объятия и отпускает ее.
Медленно, давая выскользнуть…
Частицы тяжелого ила и глины опустились в нижние слои. Она начала расшатывать себя, точно так же, как расшатывают сапог, когда вытягивают из грязи, когда он уже достиг дна и прилип, запуская под него воздух, чтоб не создать при отрыве вакуум, приподнялась, упираясь на посох грудью.
– Ну вас всех! – в сердцах бросила она, ни к кому не обращаясь. – Думаешь, меня интересуют платья? Плевать мне на них! Здесь или там, после смерти, все одно – ненавижу! Смерти хотели? – она улыбнулась, открыто и смело, обнажив беззубые десны – красные, воспаленные, израненные. – Радуйтесь! Только смерть разная бывает! Я не сама умираю. Докажи, что на моем месте Помазанница смотрелась бы краше. Я вас не боюсь, и умирать не боюсь, так что я и в болоте свободней и выше, чем вы в парче и каменьях! Я вашу личину давно поняла!
Ей, наконец, удалось зажать конец посоха подмышками. Обида была, но, выплеснувшись наружу, она перестала ее душить, и Манька как будто смотрела на нее со стороны, и только презрение прочитал бы Дьявол, если бы мог заглянуть в ее сознание.
Дьявол, прослушав пламенную речь, удивленно воззрился на нее, потом задумчиво покачал головой и сдержанно рассмеялся.
– Маня, она по болотам не шастает, она и в горе, и в радости найдет оконце, чтобы силой мысли обречь вас, подданных, на адское пламя, – он сказал это так, будто поставил непреодолимый барьер между нею и Помазанницей, но злобы в его голосе уже не было.
Манька смотрела на Дьявола, и не понимала его…
Чтобы ни она говорила, чтобы ни думала, чтобы ни чувствовала, какой бы гордой ни была, Дьявол не замечал ее. Он никогда не смотрел в ее сторону, не искал достоинства, а лишь недостатки, и когда не было, придумывал или обращался к Помазаннице и повторял слово в слово ее цветистые проникновенные речи. И вновь, как каждую ночь в своей сараюшке, она вдруг почувствовала себя такой одинокой, что до боли в сердце захотелось отпустить корень, уйти на дно, чтобы не знать и не помнить ни Дьявола, ни Помазанницы, ни людей, с которыми собиралась жить в мире.
И на мгновение ослабила хватку…
Но лишь на мгновение – рядом был Бог Нечисти, который страшно желал этого мгновения. Стоит ей опуститься на десять сантиметров – и страшная правда выйдет наружу, а слова господина Упыреева станут пророческими. И железо хоть сколько-то, но убывало, вспомнила она. А вдруг Дьявол ждал, когда она износит его и переступит черту – и не верил, что сможет?
Может ли она уйти сейчас, когда должна всем, всему миру?
Дьявол все еще держал посох ногой, в очередной раз спасая ее, хоть и молол языком что ни попадя, пытаясь раздавить ее морально. Наверное, Благодетельнице тоже было нелегко поднять себя над всеми, но она смогла, преодолела, значит, было за что ее любить. Ей ли судить Дьявола за его привязанность, если столько раз он подставлял ей плечо – ей вдруг стало стыдно.
ebooksa