На всемирном поприще. Петербург — Париж — Милан,

22
18
20
22
24
26
28
30

— Что? В чем поклялись? — с жадным любопытством спросил бывший соратник фра Дьяволо.

— Поклялись умереть или добиться того, что они называют… свободой Сицилии.

Слово «свобода», хотя и произнесенное нерешительно и почти шепотом, прозвучало, однако, весьма зловеще в этих стенах и оба бурбонских бульдога вздрогнули.

— Я… я тоже должен был поклясться…

— Поступили отлично, поступили отлично, отец, — поспешил сказать Манискалько, — потому что в противном случае вы не могли бы…

— Но Бог, видящий сердца, не вменит мне этого во грех.

— Разумеется, разумеется… Так вы говорите, что они выбрали завтрашний день?

— Да, завтрашний, потому что это годовщина сицилийской вечерни[233].

— Ладно, ладно, мы им покажем вечерню! [234]Вы ничего не имеете сообщить нам больше?

— Я сказал вашему превосходительству всё, что знал.

Манискалько с торжественным видом подошел к фра Микеле и, крепко пожав ему руку, произнес:

— Отец! Вы оказали его величеству огромную услугу. Нашему всемилостивейшему государю будет об этом доложено немедленно и вы получите достойную вас награду. Даю в том мое честное слово.

— И я тоже, — прибавил Сальцано.

— Мне достаточно сознанья, что я верно послужил королю и Церкви.

Затем, приподняв капюшон, он поклонился, намереваясь уйти.

— Останьтесь, останьтесь, отец! — поспешил воскликнуть Манискалько. — Мне будет очень приятно предложить вам комнату в нашем дворце. Вернувшись в монастырь в такую пору, вы можете возбудить подозрения, если уже они не возбуждены вашим исчезновением.

— Никто не видел, как я вышел.

— Хорошо, хорошо! Но во всяком случай лучше останьтесь. Завтра я позабочусь о вашей безопасности.

— Благодарю вас, ваше превосходительство, — покорно сказал монах.

Манискалько позвал вестового и приказал ему провести монаха в его комнату.