— Что? В чем поклялись? — с жадным любопытством спросил бывший соратник фра Дьяволо.
— Поклялись умереть или добиться того, что они называют… свободой Сицилии.
Слово «свобода», хотя и произнесенное нерешительно и почти шепотом, прозвучало, однако, весьма зловеще в этих стенах и оба бурбонских бульдога вздрогнули.
— Я… я тоже должен был поклясться…
— Поступили отлично, поступили отлично, отец, — поспешил сказать Манискалько, — потому что в противном случае вы не могли бы…
— Но Бог, видящий сердца, не вменит мне этого во грех.
— Разумеется, разумеется… Так вы говорите, что они выбрали завтрашний день?
— Да, завтрашний, потому что это годовщина сицилийской вечерни[233].
— Ладно, ладно, мы им покажем вечерню! [234]Вы ничего не имеете сообщить нам больше?
— Я сказал вашему превосходительству всё, что знал.
Манискалько с торжественным видом подошел к фра Микеле и, крепко пожав ему руку, произнес:
— Отец! Вы оказали его величеству огромную услугу. Нашему всемилостивейшему государю будет об этом доложено немедленно и вы получите достойную вас награду. Даю в том мое честное слово.
— И я тоже, — прибавил Сальцано.
— Мне достаточно сознанья, что я верно послужил королю и Церкви.
Затем, приподняв капюшон, он поклонился, намереваясь уйти.
— Останьтесь, останьтесь, отец! — поспешил воскликнуть Манискалько. — Мне будет очень приятно предложить вам комнату в нашем дворце. Вернувшись в монастырь в такую пору, вы можете возбудить подозрения, если уже они не возбуждены вашим исчезновением.
— Никто не видел, как я вышел.
— Хорошо, хорошо! Но во всяком случай лучше останьтесь. Завтра я позабочусь о вашей безопасности.
— Благодарю вас, ваше превосходительство, — покорно сказал монах.
Манискалько позвал вестового и приказал ему провести монаха в его комнату.