Манискалько — палермитанец. Родившись от бедных и безызвестных родителей, он с самой ранней молодости поступил в бурбонские жандармы, доступ в которые был открыт только людям, перебывавшим, по крайней мере, в десяти острогах и имевшим свидетельства в отъявленном негодяйстве.
Маркиз Карретто[218], питавший самую отеческую нежность к этой сволочи, остановил благосклонный взгляд на Манискалько, найдя его совершенно достойным себя. После некоторого времени предварительного испытания, он сделал его своим секретарем и тот весьма скоро доказал маркизу и Бурбонам свою ловкость и проницательность в делах, требующих этих качеств, в соединении с совестью, не знающей угрызений.
Когда генерал Филанджери[219], возвратив несчастную Сицилию Бурбонам, начал назначать новых директоров полиции, то не забыл и Манискалько. Ему отдан был во власть родной город Палермо, и ученик маркиза Карретто не замедлил затмить собою учителя.
Политика маркиза состояла в том, чтобы наполнять граждан ужасом, уничтожая в них всякую мысль о сопротивлении, бесчеловечно наказывая всякую попытку к нему, — одним словом, политика всех служащих и умеющих служить тиранам. При всяком покушении на восстание Карретто жег, истреблял целые деревни, подвергал пыткам подозрительных, если же виновные спасались бегством, обрушивался на их родственников и близких.
Манискалько точно следовал по стопам своего предшественника[220]. Пользуясь неограниченною властью, он не уважал ничего, ни перед чем не останавливался[221]. Ему удалось поставить полицию выше всех государственных учреждений. В Сицилии он был королем, поработив тупоумного Франческо II[222] страхом перед народом, а народ — страхом перед королем. Бурбоны обеих Сицилий, тираны страны, в свою очередь, имели над собою тирана — страх. Они никому не доверяли, кроме полиции, и весьма часто директоры и полицейские комиссары были их властителями.
Но вернемся к нашему герою. В 1849 году произошла драка между несколькими палермитанцами и неаполитанским гарнизоном. Манискалько притворился, что принимает это за возмущение. Драка давно кончилась и поссорившиеся уже забыли о ней, как вдруг является отряд солдат и, по приказанию Манискалько, хватают направо и налево, кто попадется. На другой день эти несчастные были приведены перед военный суд, который в несколько минут произнес над ними приговор и в пять часов пополудни, под конвоем полка солдат, осужденные были отведены на площадь, где, по словам Манискалько, произошло возмущение, и расстреляны. Всё это были невинные жертвы. Палермо и Сицилия были поражены этой неслыханной жестокостью. Манискалько только этого и хотелось: господствовать при помощи террора, — в этом заключался его идеал.
Его ненавидели, проклинали и боялись втайне, публично же оказывали всевозможное почтение. Раненый в церкви неизвестной рукой, он выздоровел и стал свирепствовать с еще большей жестокостью.
Теперь два слова о его товарище.
Джованни Сальцано в 1806 году, будучи всего шестнадцатилетним мальчиком, уже служил в шайке фра Дьяволо, который, как всем известно, был сперва монахом, потом грабителем, разбойником и правой рукой кардинала Руффо и, наконец, полковником королевских войск. Орды кардинала Руффо, в последней стычке с войсками Массены[223] были истреблены почти поголовно. Сальцано попался в плен. Отведенный в Неаполь[224], он был предан суду и за несколько убийств приговорен к смертной казни. Известие об этом наполнило его таким ужасом, что волосы на голове его поседели. Мать его, замечательная красавица, большая приятельница многих придворных, в особенности же министра полиции Саличети[225], пустила в ход все средства и добилась помилования сына.
Известие о помиловании явилось в ту самую минуту, когда осужденный всходил на эшафот. Еще мгновение — и чудовище, залившее впоследствии кровью Палермо, перестало бы существовать.
Милость была поистине царская: Сальцано был не только избавлен от смерти, но и совершенно освобожден, с условием, впрочем, поступления во вновь формировавшееся неаполитанское войско, где вскоре был произведен в офицеры. В 1820 году он был отправлен с дивизией генерала Флорестана Пепе[226]для усмирения Сицилии, провозгласившей свою независимость. Здесь Сальцано занимался не столько войной, сколько грабежом: товарищи фра Дьяволо вспомнили старое ремесло! Произведенный в капитаны, он вернулся в Неаполь и с цинической наглостью показывал драгоценные ткани и утварь, награбленную в Сицилии.
Когда Карретто был назначен на высший пост в государстве, Сальцано в чине жандармского капитана был отправлен в Апулию с специальной миссией уничтожить шайку разбойников, рыскавших между Сан-Северо и горою Сант-Анджело и грабивших путешественников и местных жителей. Сальцано пустил против них в ход не оружие, а предательство. Он обольстил жену предводителя шайки, и когда у нее родился ребенок, предложил себя в кумовья, затем он посоветовал ей уговорить мужа, уже успевшего обогатиться грабежом и потому желавшего отдохнуть от тревоги бродяжнической жизни, сдаться правительству и поклялся словом кума (в неаполитанском королевстве кумовство ставится выше родственных уз), что ему не будет никакого наказания. После долгих ухаживаний ему удалось, наконец, одурачить несчастного, который и предал себя добровольно в его руки. Несколько времени Сальцано действительно оставлял его на свободе, но в одно прекрасное утро, когда разбойник всего менее ожидал этого, приказал схватить его и отвести в тюрьму. Через двадцать четыре часа он был расстрелян по приговору военного суда. За такой подвиг Карретто осыпал его похвалами и наградами, но ему пришлось покинуть Апулию, так как все показывали на него пальцами и называли его не иначе, как капитаном Иудой.
В Калабрии, куда его перевели, он вступил в связь с грабителями и разбойниками, заключив с ними дружественный договор, и вел себя с таким цинизмом, что в его доме часто видели вещи, украденные в соседних виллах или отнятые у путешественников.
Сделавшись в 1848 г. одним из столпов реакции, он быстро пошел в гору, и мы застаем его генералом и комендантом Палермо в момент, к которому относится наш рассказ. Человек ограниченный, совершенно невежественный, алчный и жестокий, он по справедливости может быть назван одним из самых гнусных орудий бурбонского правительства[227].
Сбир распахнул дверь и фра Микеле да Сант-Антонино очутился пред лицом директора полиции и коменданта Палермо.
Достойные мужи обменялись несколькими поклонами; затем Манискалько спросил монаха, что привело его к ним в такой неурочный час.
— Ваше превосходительство, — отвечал монах, опуская глаза, — когда дело идет о службе его величеству, неурочных часов нет.
При этих словах Манискалько и Сальцано навострили уши и устремили на францисканца пытливый взгляд.
— Объяснитесь, отец, — сказал Манискалько, вытягивая свою гусиную шею и наклоняясь к монаху.
— Я явился по внушению моей совести… Меня посылает сам Бог, покровитель законных королей. Генерал, мы накануне революции!
ebooksa