Это были последние подвиги бурбонов.
Палермитанцы во весь этот день, казалось, были настолько удивлены и ошеломлены, что не думали ничего предпринимать против своих притеснителей. Но вечером 4 и 5 апреля заговорщики, пробившиеся таким чудесным образом из осажденного монастыря, вместо того, чтобы спрятаться или оставить остров, смело вернулись в столицу во главе нескольких шаек вооруженных крестьян. Ворвавшись в предместья, они начали мелкую городскую войну, перебив множество солдат, не уступая перед численностью, военным искусством и презирая казни жестоких врагов.
Когда в Неаполе узнали о случившемся, тотчас же на остров были отправлены новые войска, с новым наместником острова, князем Кастельчикала[246]. В официальной же газете было напечатано, что «порядок царствует в Палермо. Остров совершенно так же спокоен, как был спокоен город Палермо во время стычки, перед нею и после нее». Так желали Бурбоны уменьшить в глазах Европы значение происходивших в Сицилии событий[247].
А между тем, Айосса[248], министр короля, рассылал циркуляры не только Манискалько, но и всем градоначальникам континента, оканчивавшиеся словами: «всякий, обнаруживший сочувствие сицилийскому движению, должен быть арестован; равным образом должен быть арестован и каждый, распространяющий известия о нем или ищущий получить их. Строгость и строгость; король того желает, приказывает, повелевает».
Тринадцатого апреля город Палермо был погружен в траур; тринадцать несчастных были приговорены к смерти[249]. Манискалько, прежде чем отправить их на казнь, собрал всех в тюремной зале[250] и, состроив добродушную мину, медоточивым голосом сказал:
— Несчастные, выслушайте мой дружеский совет. Вы в двух шагах от смерти, ужасной, мучительной; вы, полные жизни и надежд… откройте имена членов революционного комитета — и, даю вам слово, вы будете не только прощены, но и получите еще награду. Король не забудет вас и ваши семьи. Говорите же!.. Ну, чего же вы молчите, на что надеетесь? Несчастные, мне вас жаль! Все ваши товарищи взяты в плен или рассеяны. Упорствуя в своем молчании, вы никого не спасаете, а только губите себя и свои семьи. Позорная и мучительная смерть ждет вас, нищета — близких вам. Говорите же, решайтесь!
И он складывал руки с выражением мольбы.
Но старик Джованни Ризо, поговорив с товарищами, мужественно ответил, что они не знают никакого комитета, а что, если бы и знали, то не сказали бы. Лучше смерть, чем предательство[251].
Ризо недорога была жизнь: ему было хорошо известно, что единственный сын его, горячий боец за свободу Италии, тяжело раненый, находится в руках бурбонских бульдогов[252].
Услыхав этот геройский ответ, Манискалько сбросил маску и вне себя от бешенства зарычал, как дикий зверь:
— Да, вы умрете все через несколько минут; умрете, как собаки…[253]
Спустя полчаса на двух черных дрогах по улицам Палермо везли трупы тринадцати патриотов, провожаемые оскорблениями сбиров и слезами граждан, клявшихся отомстить за них.
Казнь тринадцати возбудила величайшее негодование среди инсургентов. Застигнув в Карини[254] пост неаполитанских солдат в двадцать человек, они перевешали их всех до последнего. Таким образом, свирепости со стороны правительства вызывали такие же свирепости со стороны угнетенных, и дети одной и той же матери — Италии бесчеловечно истребляли друг друга, словно заклятые враги.
Когда известие о повешении двадцати солдат в Карини достигло Неаполя, король пришел в неистовство; мачеха и жена также подзадоривали его быть беспощадным, так что Бомбочка[255], созвав своих министров, закричал: «Распорядитесь, чтобы Карини было стерто с лица земли, чтобы в нем не осталось камня на камне! Потоками крови хочу я отомстить за смерть моих солдат!»
Для успокоения гнева короля несколько сильных колонн было двинуто из Палермо на осажденный город.
Город Карини лежит среди прелестной, покрытой цветущими виноградниками равнины, насчитывая с лишком семь тысяч жителей. Старинные высокие стены окружают его со всех сторон. Несколько сот человек инсургентов засело в них и когда солдаты пошли на приступ, то были встречены смертоносным огнем. В течение трех дней, 19, 20 и 21 апреля, сицилианцы твердо держались против несравненно многочисленнейшей армии бурбонов, но по прибытии новых подкреплений к королевским войскам должны были покинуть город и скрыться в горах, потеряв 250 человек убитыми и положив на месте около 320 неприятельских солдат и офицеров. Войска короля Франческо ворвались в беззащитный город, как орды диких гуннов, и предались всем неистовствам разнузданных зверей. Всё, что можно было разграбить, было разграблено; чего нельзя было унести, то было уничтожено, разрушено, сожжено. Детей вырывали из рук матерей и разбивали им головы о камни. Женщин и девушек насиловали и затем закалывали штыками. Не спасала ни старость, ни храмы, потому что на самых алтарях солдаты резали женщин, детей и даже священников. Когда грабить и ломать было уже нечего, дома зажигали и неистовые каннибалы, пьяные от крови и вина, плясали вокруг огня[256].
Ужасы, совершенные бурбонами в Карини, вызвали единодушный крик негодования, как в Палермо, так и в Неаполе. Все разногласия исчезли и оба народа поклялись освободиться, во что бы то ни стало, от ненавистного ига Бурбонов. Что же касается благочестивого короля Франческо II, то он ходил по покоям дворца, с улыбкою повторяя: «Они избили моих солдат, но за то и поплатились же!»
Тем временем инсургенты, укрывшись в горы, продолжали, под предводительством бесстрашного Розалино Пило, неутомимую партизанскую войну с врагом, превосходящим их силою.
Глава VII. Отплытие
Вечером 5 мая 1860 года гавань города Генуи[257] представляла чрезвычайно интересное зрелище.
ebooksa