— Что-то особых увечий я на тебе не наблюдаю. Руки-ноги на месте, голова тоже не посечена?
— Грех тебе такое говорить, господин! — весьма натурально всхлипнул бывший стрелец. — Ноги-то у меня есть, да вот только ходить не желают, негодные. Оттого и вся жизнь моя наперекосяк пошла. А ведь я на хорошем счету был, меня сам государь знает!
— Хватит врать-то! — мелко захихикал дьяк. — Царь его знает! Ох, уморил, проклятый…
— А вот знает, ибо это я царский венец у вора Телятевского сыскал!
— Да что с того, коли на тебя видоки показывают, что ты с атаманами бунтовщиков якшался? — закинул удочку Грамотин и по реакции допрашиваемого с ликованием понял, что не ошибся.
— Поклеп! — не очень уверено заявил Семен, забегав туда-сюда глазами.
— Ой, ли? А вот тут написано, — ткнул пальцем в первую попавшуюся бумагу дьяк, — что ты вместе Гераськой Харламовым цельный день ходил!
— Помилуй, боярин! — упал на колени бывший стрелец. — Ходил, верно, но не по своей воле! Заставили меня окаянные! Знали, что я в старопрежние времена ратником был не из последних, вот и хотели на свою сторону поставить. Только куда мне убогому… то есть, я им так и сказал, что, мол, на измену пойтить не могу!
— А они что?
— Да посмеялись, над моей сиротством…
— Ладно, — неожиданно согласился с совсем павшим духом Семеном Грамотин. — Вижу я, что человек ты прямой и бога гневить не стал бы. Но скажи мне, может видел ты или слыхал от воровских атаманов про связи их с боярами московскими, а то может и выше?
— Куда выше уж? — ужаснулся стрелец.
— Не знаю, — развел руками с простодушным видом дьяк. — Иные сказывают, что воры на патриарший двор ходили…
— Такого не видал, врать не стану! — задумался чернобородый, — а вот…
— Что? — оживился Грамотин.
— Харламов при мне одну цидулку[30] диктовал…
— Хорошо! А кому, может патриарху или боярину…
— Нет, дьяку какому-то.
— И то хлеб! А в какой приказ?
— Не в приказ, а в Серпухов…