Шандор Ференци

Таласса. Эссе о теории генитальности (1924)

(Psychanalyse III, Paris, Payot, 1974, p. 250–323)

В этом «филогенетическом» эссе, настоящей «биоаналитической» фантазии, на фоне предложенной вымышленной схемы Ференци пробует обратить внимание на то, что можно нащупать «психоанализ корней», психоанализ «детства биологического вида». Автор руководствуется идеей, что сексуальность человеческого рода сохраняет «мнестический, наследственный и бессознательный» след великой катастрофы высыхания водной и морской среды. В «Талассе» Ференци выдвигает идею, что биологические, физиологические и психические отпечатки, обусловленные работой памяти представителя человеческого рода, располагаются как на онтогенетическом, так и на филогенетическом уровне и призваны передать желание символического, галлюцинаторного и реального возврата в тело матери, которая сама по себе является символом первоначального мира богини Талассы, из которого род человеческий когда-то был изгнан.

Если теперь мы рассмотрим всю эволюцию сексуальности от грудного младенца, который сосет свой палец, через нарциссизм генитальной мастурбации до гетеросексуального спаривания и если вспомним сложные процессы идентификации «Я» с пенисом и генитальной секрецией, мы придем к выводу, что вся эта эволюция, включая само спаривание, представляет лишь попытку «Я» — вначале робко и неумело, потом все более решительно и, наконец, почти удачно — возвратиться в тело матери, в положение, в котором столь болезненный разрыв между «Я» и средой еще не существовал. Коитус осуществляет эту временнэю регрессию тремя способами: что касается организма в целом — только галлюцинаторным образом, как во сне; что касается пениса, с которым идентифицируется весь организм, — ему это удается уже частично, а именно в символической форме; и только сперма имеет преимущество — как представитель «Я» и его нарциссического двойника, генитального органа — попасть реально внутрь материнского тела.

Пользуясь терминологией естественных наук, в заключение мы можем сказать, что сексуальный акт имеет целью и осуществляет одновременное удовлетворение сомы и зародышевой плазмы. Для сомы эякуляция означает освобождение от обременяющих продуктов секреции; для зародышевых клеток — проникновение в самую благоприятную среду. Несмотря на это, психоаналитическая теория учит нас, что сома, вследствие ее идентификации со спермой, удовлетворяет не только эгоистические тенденции, имеющие целью ослабить некоторые напряжения, но одновременно участвует и в реальном удовлетворении, достигаемом зародышевыми клетками в форме галлюцинаторного и символического (частичного) возврата в материнское лоно, покинутое против воли в момент рождения, — и это то, что мы называем, с точки зрения индивидуума, либидинальной частью коитуса.

Если рассмотреть генитальный процесс под этим углом зрения, который я определил бы как «биоаналитический», мы, наконец, сможем понять, почему эдипово желание, желание коитуса с матерью вновь и вновь с монотонной регулярностью обнаруживается как ядерная тенденция в анализе невротических мужчин. Эдипово желание является психическим выражением гораздо более общей биологической тенденции, которая толкает живые существа к возврату в состояние покоя, которым они наслаждались до рождения.

<…> Скажем с самого начала, что точкой отправления всех последующих спекуляций стало исключительно частое появление в манифестациях самых разнообразных нормальных и патологических психических организаций, в производных индивидуальной и коллективной психики символа рыбы или, точнее, изображений рыбы, плавающей на поверхности или в глубине воды, выражающих одновременно сексуальный акт и внутриутробное расположение. В связи с одним наблюдением такого рода, особенно впечатляющим, в моей голове возникла фантастическая идея: возможно, помимо чисто внешней схожести между положением пениса во влагалище, ребенка в утробе матери и рыбы в воде, этот символизм выражает и часть бессознательного филогенетического знания о том, что мы являемся потомками водных позвоночных? Ибо, как нас учили в университете, человек по существу происходит от рыбы, и мы с почтением относимся к известному «amphioxus lanceolatus» (ланцетник) как к предку всех позвоночных, следовательно, и человека.

Как только эта идея возникла, аргументы — безусловно, пока еще слишком смелые — посыпались со всех сторон. А что если, подумали мы, все внутриутробное существование высших млекопитающих было всего лишь повторением формы древнего водного существования, и само рождение представляло лишь индивидуальное воспроизведение великой катастрофы, которая в период высыхания океанов, принудила многие виды животных и, разумеется, наших собственных животных предков адаптироваться к земной жизни и прежде всего отказаться от жаберного дыхания, чтобы развить органы, подходящие для дыхания воздухом? И если великому Геккелю хватило смелости сформулировать основной биогенетический закон, согласно которому эмбриональное развитие («палингенезис») кратко воспроизводит всю эволюцию вида, почему бы не сделать еще один шаг и не предположить, что развитие защитных придатков эмбриона (что всегда считалось классическим примером «ценогенеза») также таит в себе часть истории вида; историю изменения той среды, в которой жили предки, представленные в эмбриогенезе.

<…> Пока что эта гипотеза опирается на простой вывод из символов. Если допустить, что рыба в воде представляет, как во многих магических ритуалах оплодотворения, ребенка в чреве матери, и если в сновидениях мы так часто склонны интерпретировать ребенка как пениальный символ, то смысл рыбы, обозначающей пенис, и пениса, обозначающего рыбу, становится более понятным, а именно — в коитусе пенис представляет не только способ родового и дородового существования человека, но и борьбу нашего животного предка, пережившего великую катастрофу высыхания.

Эмбриология и сравнительная зоология предоставляют два веских аргумента в пользу этой гипотезы, которая, на первый взгляд, кажется слишком дерзкой. Эмбриология учит нас, что только у земных животных развиваются амниотические оболочки, содержащие амниотическую жидкость для защиты эмбриона; что касается сравнительной зоологии, она позволяет нам констатировать, что виды животных, чьи эмбрионы развиваются без амниотических оболочек (анамния), не имеют собственно совокупления, оплодотворение и развитие оплодотворенного яйца происходят вне материнского тела, чаще всего само по себе, в воде. Так, у рыб мы находим лишь несколько единичных случаев внутреннего оплодотворения; постоянная и непрерывная эволюция органа совокупления начинается только у земноводных, но этот орган достигает способности к эрекции, характерной для млекопитающих, только у некоторых рептилий. Обладание настоящими генитальными органами, развитие внутри материнского тела и выживание в великой катастрофе высыхания составляет, таким образом, неразделимую биологическую целостность; мы можем видеть здесь высшую причину символической идентичности, существующей между материнским животом, океаном и землей, с одной стороны, и между пенисом, ребенком и рыбой — с другой.

<…> Попытки, поначалу неумелые, самца вводить в генитальные пути самки часть своего тела и свой генитальный секрет напоминают попытки ребенка, поначалу неловкие, затем все более решительные, добиться силой, при помощи организации эротического влечения, возвращения в утробу матери и пережить, по крайней мере частично и символически, «рождение» и в то же время как-то его «отменить». Эта точка зрения совпадает с точкой зрения Фрейда: действительно, он считает, что разные способы спаривания, наблюдаемые в животном мире, являются своего рода биологическими моделями разных форм выражения инфантильной сексуальности и извращенных практик.

<…> Эта мотивация может заключаться в стремлении восстановить потерянный образ жизни во влажной среде, содержащей питательные вещества, другими словами, вернуться к водному существованию в богатой пищей материнской утробе. Мать, согласно концепции «обратного символа», чью полезность мы наблюдали неоднократно, в действительности есть символ и частичный субститут океана, а не наоборот. Я уже говорил о том, как мы представляем себе положение вещей: подобно тому, как зародышевые клетки высших животных погибли бы без утробной защиты, как любое потомство, появившееся на свет, умерло бы без материнского ухода, — так же и все животные виды исчезли бы в момент катастрофы высыхания, если бы их выживание не было обеспечено во время адаптации к земной жизни благоприятными случайными обстоятельствами и попытками регрессии к экто- и эндопаразитической жизни. Наконец, высшие позвоночные сумели организовать внутреннее оплодотворение и внутриутробное развитие, успешно комбинируя таким образом форму паразитического существования и желание регрессии в мир Талассы.

<…> Если бы мы признали, что и оплодотворение вообще является повторением примитивной катастрофы, подобно катастрофе, находящейся у истоков оплодотворения через спаривание в животном мире, то мы, возможно, не должны были бы отказываться от нашей теории генитальности и могли бы попробовать согласовать ее с неоспоримыми данными «предгенитальной» биологии. Для этого нам достаточно предположить, что акт спаривания и акт оплодотворения, тесно связанный с первым, представляют собой слияние в единое целое не только индивидуальной катастрофы (рождение) и последней катастрофы, пережитой всем видом (иссушение), но и всех катастроф, произошедших с момента появления жизни; так, оргазм есть не только выражение внутриутробного покоя и безмятежного существования в более приятной среде, но и того покоя, который предшествовал появлению жизни, мертвого покоя неорганического существования. Оплодотворение, то есть выход, найденный в связи с предшествующей катастрофой, возможно, послужило моделью слияния в единое целое инстинктов оплодотворения и спаривания, прежде независимых. Образцовое значение оплодотворения для способа, которым индивидуум реагирует на нынешние пертурбации, не исключает гипотезы, согласно которой остатки напряжений, созданных катастрофами как актуальными, так и онто- и филогенетическими, являются для индивидуума лишь болезненными и неприятными производными и как таковые, следуя законам автономности, должны быть устранены[84].

«Противопоказания к активной технике» (1926)

(Psychanalyse III, Paris, Payot, 1974, p. 360–378)

Этим текстом отмечен конец периода, в котором Ференци проповедовал использование «активной техники». В данной статье он критикует, безо всяких уступок самому себе, метод и способы применения «активности», которую отстаивал до этого. Он констатирует ограничения и соглашается, что предпочтительнее отказаться от этой техники, поскольку она не только усиливает сопротивление пациентов, но и приводит к удовлетворению, даже усилению их мазохистских позиций во время курса лечения.

<…> До настоящего времени я не хотел углубляться в связь между повышением напряжения, вызванным техническими приемами, с одной стороны, и переносом и сопротивлением, с другой стороны[85]. Сейчас мне бы хотелось скорректировать насколько возможно это упущение и заявить со всей уверенностью, что метод активности в той мере, в какой он через отказы, давления и неприятные запреты усиливает психическое напряжение с целью добыть новый материал, неизбежно увеличивает резистентность пациента, то есть побуждает «Я» больного сопротивляться аналитику. Это в особенности касается старых привычек и черт характера пациента, торможение и систематический анализ которых я считаю одной из задач метода активности. Вышеуказанная констатация имеет не только теоретическое значение. Из нее проистекают важные практические последствия, которые, если ими пренебречь, могут помешать успеху лечения. Такое отношение «Я» к фрустрации говорит в первую очередь о том, что анализ никогда не должен начинаться с активности. Наоборот, «Я» следует долгое время щадить или, по крайней мере, подходить к нему с большой осторожностью — в противном случае стойкого позитивного переноса достичь не удастся. Активность как мера фрустрации приводит, таким образом, к пертурбации и разрушению переноса; как таковая, она, возможна в конце лечения, но при неудачном применении она неминуемо нарушит отношения между врачом и анализандом. Слишком строгое ее применение несомненно приведет к побегу больного от аналитика, так же как и грубые комментарии «диких психоаналитиков», которые отчуждают «Я» пациента своими сексуальными разъяснениями. Отсюда не следует вывод, что активность полезна только как разрушительный прием в момент ликвидации переноса; она может пригодиться и в середине лечения, если трансферентная любовь достаточно сильна; но, во всяком случае, необходим большой опыт, чтобы оценить, что можно предлагать пациенту. Молодым специалистам не следует начинать свою карьеру с метода активности, а стоит придерживаться классического метода, длительного, но из которого можно извлекать уроки. Здесь действительно существует большая опасность, о которой я говорил неоднократно. Рекомендуя этот метод аналитикам, которые, будучи уверены в своих знаниях, уже могут на него отважиться, я задавался целью внедрить в практику часть «будущих возможностей психоаналитической терапии», на которые возлагал надежды Фрейд. В руках новичка активность может спровоцировать возврат допсихоаналитических приемов суггестии и авторитарных мер.

Тогда мне не без основания возразили, что одновременное использование активности и анализа вообще должно основываться на особой квалификации. Но я не считаю, что это затруднение непреодолимо. При условии, что учебный анализ в достаточной мере отдает должное активности (он, кстати, часто имеет эту возможность, ибо состоит главным образом из анализа характера, то есть из анализа «Я»), наши ученики лучше ее усвоят и правильно оценят, без риска переоценки.

Все же я должен откровенно признать, что даже опыт не защищает от ошибок, когда речь идет об активности. Следует рассказать об испытанных мною разочарованиях. В некоторых случаях я сильно ошибался в оценке уместности или пределов «провокации», в результате чего, чтобы сохранить пациента, я должен был признать свою ошибку и после такой довольно ощутимой потери престижа дать ему возможность восторжествовать надо мной. Собственно, даже этот аффективный опыт представлял некоторую пользу для анализа, но я спрашиваю себя, был ли он так необходим и не лучше ли было его избежать. Эти случаи также позволили мне понять, что желание большей активности со стороны пациента остается лишь благородным намерением, пока у нас нет точных показаний к этому. Пока я могу дать лишь негативную формулировку, сказав, что не следует прибегать к активности, если мы не способны с определенной уверенностью утверждать, что все существующие приемы неактивной, то есть более пассивной, техники были использованы, что генетические особенности симптомов были достаточно «проработаны» и что отсутствует лишь нюанс актуального переживания, чтобы убедить пациента. Придется еще долго ждать, прежде чем мы позитивно и правдоподобно сформулируем показания для активности на каждом этапе невроза.

Иногда я испытывал другого рода трудности, слишком строго применяя некоторые давления и запреты. В конце концов я убедился, что эти указания сами по себе представляют опасность: они провоцируют врача силой навязать свою волю пациенту при точном повторении ситуации родитель — ребенок или позволить себе абсолютно садистское «поведение школьного учителя». В результате я отказался что-либо приказывать или запрещать пациентам и скорее пытался получить их осознанное согласие на задуманные мероприятия и лишь потом осуществлять их. Поэтому я действую так, чтобы не быть связанным до такой степени, чтобы не иметь возможности временно или даже окончательно отказаться от мероприятий в случае непреодолимых трудностей со стороны пациента. Наши указания должны быть, как выразился один бывший у меня в анализе коллега, не бескомпромиссно строгими, а эластично-гибкими. Если мы действуем иначе, то, безусловно, подталкиваем пациента к злоупотреблению этими техническими мерами. Пациенты, особенно страдающие неврозом навязчивых состояний, не упустят случая превратить данные врачом указания в объект бесконечного обдумывания и громогласными придирками будут оттягивать их исполнение хотя бы лишь для того, чтобы вывести врача из терпения. Только тогда, когда пациент видит, что врач не считает соблюдение этих мер обязательным условием (sine qua non), и не чувствует над собой угрозу безжалостного принуждения, он согласится разделить взгляды аналитика <…>.