— Плачет, плачет…
Семен Бычихин снимает киот[20] с березы и, подняв его над толпой, несет. Вдруг какая-то вопленица взвизгнула:
— Православные, да ведь это наша Платонида!
— Святая мать, заступница!
А Харлам голосит тропари и кондаки[21] на все окрестности без разбора, что придет в голову. Шествие направилось к старой часовне, превращенной ныне в склад. Киот прибили гвоздями к стене над тем местом, где было выведено ярким суриком: «Курит Воз Прещаеца!» С Погоста, из Сосновки, из других деревень пришли любопытные. Всех заинтересовало, что там такое происходит, почему молебен в будний день.
Семен Бычихин поднялся на чурбашек. Заикаясь от непривычки и всхлипывая, рассказал собравшимся о чуде. Многие чувствительные женщины рыдали. Закончив речь, он стал истово креститься то на икону, то на костыли. Харлам грянул акафист[22]. И тут толпа заволновалась, стала расступаться. Тихо опираясь на посох, шествовала Платонида, по-монашески укутанная черным платком, строгая ликом и немножко скорбная. Она была удивительно похожа на икону Парасковьи-пятницы. И людей поражало это сходство. Слезая с чурбашка, Семен Бычихин поскользнулся и неуклюже плюхнулся на колени, ударясь лбом в землю. Платонида помогла ему встать.
— Матушка наша, праведная! — раздались голоса.
Платонида сурово погрозила посохом, обвела всех взглядом, перекрестилась и поклонилась так, что непонятно было — иконе или облупленному куполу старой часовни.
После сплава леса до генеральной запани Егор вернулся домой. Он не узнал своей избы. Вся передняя стена была сплошь увешана иконами. Тут висели резные кипарисового дерева киоты с тяжелыми чеканного серебра ризами на писанных маслом ликах, медные под финифтью складни, почернелые от времени доски работы старых владимирских богомазов, дешевые олеографии с фальшивой позолотой, просто вырезки из дореволюционных божественных журналов и даже аляповатые самоделки базарных живописцев, быстро и ловко изготовляющих по желанию заказчика что угодно: любовную пошловатую сценку, настенный неимоверной яркости ковер, пейзаж с озером, где на сизой воде плавают лиловые лебеди, икону святых соловецких угодников Зосимы и Савватия, восседающих на скалах, окруженных облаками. Вдоль стен вытянулись длинные столы, а на столах церковные книги в тяжелых кожаных переплетах с металлической отделкой и застежками: евангелья, псалтыри, часословы, требники, а рядом с ними тонкие замусоленные брошюрки в копеечном издании и с лубочными картинками: жития преподобных, мучеников, великомучеников, блаженных и прочая, проповеди столпов церкви, краткие описания святых мест: Соловецкой обители, Киево-Печерской лавры, Нового Афона, Саровской пустыни. И, наконец, стопка церковных календарей с пасхалиями[23], святцами и портретами высоких духовных персон.
Параня выбежала из кута и остановилась посередь избы в настороженном ожидании. На фоне церковного великолепия она выглядела столь странно, что Егор развел руками. Кофта с вырезом и короткими рукавами, юбка узкая, в обтяжку, с прорехами на подоле вдоль икр.
— Ишь, вырядилась, — сказал Егор, обошел жену стороной, потрогал на столе закапанные воском, пахнущие ладаном фолианты, оглядел иконостас[24], покачал головой, повернулся и вышел в сени. Там постоял и плюнул.
— Черт те знает что…
Возвратясь в избу, он сказал жене, показывая рукой на столы:
— Убери всю эту требуху! Обедать собери.
— Я тебе в куте соберу, Егорушко, — залебезила Параня. — Это ведь священное добро. Как же убирать?
— Да откуда ты набрала-то его, добра такого?
Параня помялась немножко, придвинулась к Егору, зашептала горячо:
— Сподобились мы, Егор. Благодать божья осенила нас. Ныне в нашей избе молитвенный дом. Синяков, ирод, не дал нам часовню, церкви нет, вот молитвенный дом и открыли у нас. Это божье изволение, Егорушко, десница его святая благодатная осенила нас.
Егор растерянно смотрел на жену. Он не знал, что ему — смеяться, сердиться или плакать.
— Это тоже десница? — скривил он улыбку, указывая на разрезы подола юбки.
ebooksa