Дни в Бирме

Эллис не знал что делать. Спокойствие, с каким Верралл вернулся к газете, совершенно неподдельно забыв о его присутствии, бесило Эллиса. Разве не должен он дать хорошего пинка этому молодому грубияну, чтобы знал на будущее?

Тем не менее он этого так и не сделал. Верралл заслужил немало пинков в своей жизни, но ни одного не получил и, надо думать, не получит до самой смерти. Эллис беспомощно ретировался в карточную, чтобы сорвать злобу на буфетчике, оставив салон в распоряжении Верралла.

Когда Макгрегор вошел в ворота клуба, до него донеслись звуки музыки. Сквозь вьюнок, покрывавший теннисную сетку, просвечивали желтые всполохи фонарей. Тем вечером мистер Макгрегор пребывал в приподнятом настроении. Он предвкушал хороший, долгий разговор с мисс Лэкерстин – такой исключительно умной девушкой! – и заготовил интереснейшую байку для нее (между прочим, уже включенную в одну его статейку для «Блэквуда») о вспышке бандитизма, случившейся в Сикайне в 1913 году. Он знал, что ей это доставит удовольствие. Обойдя теннисную сетку, он увидел, как во дворе, в свете ущербной луны и фонарей, развешанных среди деревьев, танцевали Верралл и Элизабет. Чокры вынесли стулья и столик для граммофона, и все европейцы были здесь. Мистер Макгрегор задержался в углу двора, и Верралл с Элизабет проскользили по окружности мимо него, на расстоянии не более ярда. Они танцевали почти вплотную друг к другу, покачиваясь в унисон. Никто из них не обратил внимания на Макгрегора.

Мистер Макгрегор обошел двор. Безотрадное чувство овладело им. Плакала его беседа с мисс Лэкерстин! Ему стоило труда изображать привычное добродушие, приближаясь к остальным.

– Вечер Терпсихоры![92] – заметил он с невольной печалью в голосе.

Никто не поддержал его остроты. Все смотрели на танцоров, кружившихся по теннисному корту. Элизабет с Верраллом, никого не замечая, скользили круг за кругом, круг за кругом по гладким бетонным плитам. Верралл танцевал не хуже, чем держался в седле, то есть превосходно. Граммофон играл песенку «Покажи мне дорогу до дому», которая в те дни захватывала мир, словно эпидемия, и добралась даже до Бирмы:

Покажи мне дорогу до дому,На ногах я держусь едва;Приложилась к бокалу-другому,И кружится моя голова!

Эта пошлейшая, тупейшая галиматья разносилась под темными кронами и смешивалась с ароматами цветов, повторяясь снова и снова, благодаря тому, что миссис Лэкерстин раз за разом возвращала иглу граммофона на исходную позицию. Ярко-желтая луна, поднявшись высоко в небо, показалась из-за темных облаков на горизонте, словно желтушная женщина, приподнявшаяся на постели. Верралл и Элизабет все танцевали и танцевали, неутомимые, кружась в сумерках бледным сладострастным силуэтом. Слаженность их движений была до того безупречна, что они напоминали грациозное животное. Мистер Макгрегор, Эллис, Вестфилд и мистер Лэкерстин стояли и смотрели на них, убрав руки в карманы, не находя слов. Москиты кусали их лодыжки. Кто-то велел подать выпивку, но виски показалось им помоями. Внутренности четверых пожилых мужчин скрутила жгучая зависть.

Верралл не пригласил на танец миссис Лэкерстин, а когда они с Элизабет наконец присели, он не обратил ни малейшего внимания на европейцев. Он просто-напросто продолжал пользоваться вниманием девушки еще полчаса, а затем, коротко пожелав Лэкерстинам доброй ночи и не сказав ни слова остальным, покинул клуб. После долгого танца с Верраллом Элизабет чувствовала себя как во сне. Верралл пригласил ее покататься с ним верхом! Он собирался дать ей одного из своих пони! Эллис, возмущенный ее поведением, чуть не плевался от злости, но она совершенно этого не замечала. Лэкерстины вернулись домой поздно, однако Элизабет с теткой было не до сна. Они лихорадочно трудились до полуночи, укорачивая пару джодпуров[93] миссис Лэкерстин и расставляя икры под ноги Элизабет.

– Надеюсь, дорогая, ты умеешь ездить верхом? – сказала миссис Лэкерстин.

– О, конечно! Я столько раз это делала дома.

Она каталась верхом не больше десятка раз, в шестнадцать лет. Но это не имело значения, она как-нибудь справится! Она бы и тигра оседлала, только бы Верралл был рядом.

Когда джодпуры были наконец перешиты, и Элизабет примерила их, миссис Лэкерстин издала вздох восхищения. Элизабет в джодпурах смотрелась шикарно, просто шикарно! Подумать только, что всего через день-другой им придется отбыть в лагерь на несколько недель, а то и месяцев, оставив Чаутаду и этого ЗАВИДНЕЙШЕГО молодого человека! Какая досада! Когда они собрались идти наверх, миссис Лэкерстин остановилась перед дверью. Она решилась на великую и ужасную жертву. Взяв Элизабет за плечи, она поцеловала ее с таким жаром, какого та совсем не ожидала от нее.

– Дорогая моя, будет так некстати, если ты сейчас уедешь из Чаутады!

– Согласна с вами.

– Тогда вот что, дорогая. Мы не поедем в эти поганые джунгли! Твой дядя поедет один. А мы с тобой останемся в Чаутаде.

19

Жара становилась все нестерпимей. Апрель почти миновал, но на дождь не стоило рассчитывать еще недели три, а то и пять. Даже прекрасные скоротечные рассветы портило предчувствие долгих, слепящих часов, когда разболится голова, а лучи будут бить по глазам из каждой щели, склеивая веки и клоня в беспокойный сон. Всем без исключения – и азиатам, и европейцам – приходилось бороться со сном в течение дня; тогда как по ночам, лежа в мокрой от пота постели и слыша собачий вой, никто не мог спать. Москиты в клубе до того всех заели, что европейцы жгли несметное количество ароматических палочек, а женщины сидели, обернув ноги наволочками. Впрочем, Верраллу с Элизабет жара была нипочем. Их выручала не только молодость и отменное здоровье; Верралл был убежденным стоиком, а Элизабет – счастлива, как никогда.

Клуб в те дни гудел от перебранок и потасовок. Верралл всех выводил из себя. Он завел обычай приходить по вечерам на час-другой, в упор не замечая остальных и отказываясь от спиртного, а на любые попытки втянуть его в разговор отвечал хмуро и односложно. Он садился в кресло под опахалом, куда раньше не смел сесть никто, кроме миссис Лэкерстин, и читал газеты по своему вкусу, пока не появлялась Элизабет, после чего он танцевал с ней и разговаривал еще пару часов, а затем отчаливал, не сказав ни слова остальным. Мистер Лэкерстин тем временем был предоставлен в лагере сам себе и, по слухам, дошедшим до Чаутады, скрашивал одиночество в компании бирманок.

Почти каждый вечер Элизабет с Верраллом катались верхом. По утрам Верралл, проведя смотр, практиковался в поло, но вечера он решил, так уж и быть, посвятить Элизабет. В седле она держалась так же непринужденно, как и стреляла; у нее даже хватило духу сказать Верраллу, что дома она «охотилась весьма часто». Он сразу понял, что она лжет, но решил, что наездница она и вправду неплохая.

Обычно они выбирались по красной дороге в джунгли, переходили вброд ручей у большого пинкадо, покрытого орхидеями, и пускали пони в галоп по узкой и пыльной проселочной дороге. В джунглях было ужасно душно, а где-то вдалеке слышались раскаты грома, не сулившие дождя. Вокруг пони сновали маленькие ласточки, ловя мух, поднимавшихся из-под копыт. Элизабет была на гнедом пони, Верралл – на белом. На обратном пути они вели вспотевших пони в поводу, так близко друг к другу, что их колени порой соприкасались, и говорили. Верралл, когда хотел (а с Элизабет он хотел), умел оставить свою заносчивость и говорить вполне любезно.