Дни в Бирме

До чего же приятно было скакать бок о бок верхом! Скакать верхом и говорить о лошадях: о конной полиции и скачках, о поло и охоте на кабана с копьем! Даже если бы у Элизабет не было других поводов любить Верралла, она бы полюбила его уже за то, что он приобщил ее к миру лошадей. При каждой встрече она вынуждала его говорить о лошадях, как вынуждала Флори говорить об охоте. Однако Верралл был не мастер вести разговоры. Максимум, на что он был способен, это выдать несколько отрывистых, грубоватых предложений о поло и охоте на кабана и перечислить индийские станции и названия полков. Тем не менее то немногое, что он говорил, вызывало у Элизабет такой душевный подъем, какого никогда не вызывали разговоры с Флори. Один вид Верралла в седле был красноречивей любых слов. Он воплощал в себе всадника и солдата. В его загорелом лице и крепкой, стройной фигуре Элизабет виделась вся романтика, все блестящее щегольство кавалериста. Ей виделся северо-западный фронтир и кавалерийский клуб, виделись площадки поло и выметенные дворы казарм, и эскадроны смуглых всадников, скачущих галопом, с длинными копьями наготове и полощущимися концами тюрбанов; ей слышались горны и стрекот шпор, и полковые оркестры, играющие перед столовой, пока офицеры сидят за ужином в своей строгой, величественной форме. Какое великолепие внушал ей этот мир кавалерии, какое великолепие! И это был ее мир, она сама была частью его, плоть от плоти этого мира. Все те дни она жила лошадьми – они занимали все ее мысли и мечты, почти наравне с Верраллом. Пришло время, когда она не только стала рассказывать небылицы о том, как «охотилась весьма часто», но и сама была готова в них поверить.

Во всех отношениях Элизабет прекрасно ладила с Верраллом. Он никогда не утомлял ее и не раздражал, в отличие от Флори. (Надо заметить, что она успела почти забыть Флори, а когда вспоминала о нем, первое, что приходило ей на ум, было его родимое пятно.) Их с Верраллом сплачивало и то, что он даже больше, чем она, презирал всякую «высоколобость». Как-то раз он ей сказал, что не читал ни единой книги с восемнадцати лет, он просто-напросто «терпеть не мог» книг; «не считая, конечно, спортивных фельетонов и всякого такого». Вечером после третьей или четвертой совместной прогулки верхом они стояли, прощаясь, у ворот Лэкерстинов. Верралл успешно отклонял все приглашения миссис Лэкерстин на совместные трапезы; его нога еще не ступала в дом Лэкерстинов, и он не имел такого намерения. Когда конюх взял у Элизабет пони, Верралл сказал:

– Вот что я скажу. Когда поедем в другой раз, вы сядете на Белинду. А я – на каштанового. Думаю, вы достаточно хорошая всадница, чтобы справиться с Белиндой и не порвать ей удилами рот.

Белинда была арабкой. Верралл владел ей два года и за все это время никому еще не давал оседлать ее, даже конюху. Позволить такое кому-либо было в его представлении величайшей милостью. Элизабет хватило чуткости оценить великодушие Верралла, и она прониклась к нему благодарностью.

На следующий вечер, когда они верхом возвращались с прогулки бок о бок, Верралл обхватил одной рукой Элизабет за плечи, оторвал ее от седла – сил ему было не занимать – и прижал к себе. Выпустив уздечку, он приподнял свободной рукой лицо Элизабет; их губы встретились. После поцелуя он спустил ее на землю и сам соскользнул рядом. Они стояли, обнявшись, прижавшись друг к другу в пропотевших рубашках, и Верралл знал, что Элизабет вся в его власти.

Примерно в это же время Флори, находившийся в лагере, в двадцати милях от Чаутады, решил вернуться. Он стоял у края джунглей, на берегу пересохшего ручья, где бродил, чтобы вымотать себя, и смотрел на каких-то мелких, неведомых вьюрков, выклевывавших семена из высоких колосьев. Петушки были хромово-желтыми, а курочки походили на воробок. Не имея сил нагнуть колосья, они подлетали к ним, садились на них и склоняли к земле своим весом. Флори смотрел на птиц безразлично и почти ненавидел их за свое безразличие. С досады он распугал их, метнув в них свой дах. Если бы только Элизабет была здесь, если бы только! Все кругом – птицы, деревья, цветы, решительно все – было мертво и бессмысленно без нее. С каждым днем в нем все крепло чувство, что он потерял ее, пока оно не стало отравлять все его существование.

Он слегка углубился в джунгли, хлеща вьюнки дахом. Руки и ноги у него налились тяжестью. Он заметил дикую ваниль, стелившуюся по кусту, и склонился понюхать ее изящные, ароматные стручки. Этот аромат вселил в него чувство оцепенения и смертельной апатии. Один, один, словно остров в море жизни! Его захлестнула такая боль, что он со всей силы ударил кулаком по дереву, разбив две костяшки. Он понял, что должен вернуться в Чаутаду. Это была блажь, ведь не прошло и двух недель после их с Элизабет размолвки, а единственное, на что он мог надеяться, это что со временем она сменит гнев на милость. И все же он решил вернуться. Он не мог больше оставаться в этом глухом месте, один на один со своими мыслями среди бесконечной, бездушной растительности.

Его посетила счастливая мысль. Он ведь может отнести Элизабет шкуру леопарда, которую выделали для нее в тюрьме. Это станет предлогом для встречи, а когда человек приходит с подарком, его обычно выслушивают. На этот раз он не позволит ей осадить себя, ничего не сказав. Он объяснится, оправдается, докажет ей, что она была к нему несправедлива. Нехорошо, чтобы она его корила из-за Ма Хла Мэй, которую он выставил за дверь ради Элизабет. Неужели она его не простит, когда узнает всю эту историю? И на этот раз ей придется выслушать его; он об этом позаботится, пусть даже ему придется держать ее за руки.

Он вышел в путь тем же вечером. До Чаутады было двадцать миль по ухабистым проселочным дорогам, но Флори решил быть на месте к утру, мотивировав это тем, что ночью передвигаться прохладней. Слуги едва не взбунтовались, услышав, что им предстоит ночной марш-бросок, а в последний момент у старого Сэмми случился почти неподдельный припадок, и его пришлось привести в чувство глотком джина. Ночь была безлунной. Отряд шел с фонарями, в свете которых глаза Фло сверкали изумрудами, а глаза волов – словно лунные камни. Когда поднялось солнце, слуги захотели сделать привал, чтобы разжечь костер и приготовить завтрак, но Флори об этом и думать не хотел – ему не терпелось попасть в Чаутаду. Усталости он не чувствовал. Мысль о шкуре леопарда внушала ему сумасбродные надежды. Преодолев мерцавшую реку в сампане, он направился прямиком домой к доктору Верасвами и был у него к десяти часам.

Доктор пригласил его позавтракать и, спровадив куда-то домашних женщин, отвел в свою ванную сполоснуться и побриться. За завтраком доктор был очень оживлен и вовсю клеймил «крокодила»; судя по всему, мнимый мятеж мог разразиться со дня на день. Только после завтрака Флори удалось спросить про шкуру леопарда.

– Да, кстати, доктор. Что там с той шкурой, что я принес в тюрьму на выделку? Уже готова?

– Э-э, – сказал доктор в легком замешательстве и почесал нос.

Он вошел в дом – завтракали они на веранде, поскольку жена доктора резко возражала против того, чтобы пускать Флори за порог – и вскоре вернулся со свернутой шкурой.

– Тут такое дело, – начал он, разворачивая шкуру.

– О, доктор!

Шкура была совершенно испорчена. Она стала жесткой, как картон, кожа потрескалась, а мех выцвел и местами даже облез. Кроме того, она жутко воняла. Вместо того, чтобы стать предметом интерьера, шкура превратилась в барахло.

– О, доктор! Как же ее угробили! Что за чертовщина приключилась?

– Мне так жаль, друг мой! Я собирался исфиниться. Ничего лучше сделать было нелься. В тюрьме никого не осталось, кто бы умел выделывать шкуры.

– Но, черт возьми, тот заключенный выделывал их просто прекрасно!

– Ах, да. Но он не с нами вот уже три недели, увы.