Пушкин, как уже было сказано, написал «Скупого рыцаря» в октябре 1830 г., а опубликовал лишь в 1836 г. В феврале 1837 г. должна была состояться постановка произведения на сцене, но она была отменена, так как Пушкин за два дня до этого был ранен на дуэли, и возникли опасения, что спектакль может привести к волнениям. Пьеса, которая стоит на грани, ознаменовала также предел жизни самого Пушкина.
126
И еще: «…потому что обратили в рабочую лошадь добродетельного человека, и нет писателя, который бы не ездил на нем, понукая и кнутом и всем, чем попало; потому что изморили добродетельного человека до того, что теперь нет на нем и тени добродетели, и остались только ребра да кожа вместо тела; потому что лицемерно призывают добродетельного человека; потому что не уважают добродетельного человека. Нет, пора наконец припрячь и подлеца. Итак, припряжем подлеца!» [Гоголь 1951]
127
Будучи ближе во временном отношении к Гоголю, кажется, что эта программа напрямую воплощает нечто, что следует из гегелевских «Лекций по эстетике», из той части, которая говорит о том, что «связанность особенным содержанием и способом воплощения, подходящим только для этого материала, отошла для современного художника в прошлое; искусство благодаря этому сделалось свободным инструментом, которым он в меру своего субъективного мастерства может затрагивать любое содержание. <…> Для него безразличен любой материал» [Гегель 2007]. Наивысшая ценность искусства теперь проявляет себя именно посредством того, что оно может быть о чем угодно, в конце концов, ни о чем. Это тот момент в гегелевской «Эстетике», из которого вышел модернизм, говоря о Гоголе, заметим, что он вывел это следствие уже через десятилетие или два после Гегеля. Но это завело бы нас слишком далеко. Об этом см.: [Dolar 2019].
128
Так или иначе, весьма значительно то, что как раз перед обращением к этой теме Достоевский в 1844 г. перевел бальзаковскую «Евгению Гранде», которая, как мы видели, является историей о скупом. Достоевский находился в живом и непосредственном контакте с тогдашней европейской литературой. Он восхищался Диккенсом и, вполне возможно, был знаком с его «Рождественской песнью» (1843), еще одной великой отсылкой к скопидомству.
129
[Rosenshield 2013: 184]. В дальнейшем я время от времени опираюсь на этот вдохновивший меня труд.
130
Прохарчин происходит не от Плюшкина, деградировавшего помещика, а из слоя бюрократического чиновничества, который представляет новый фундамент для русского царизма. Его предок у Гоголя – Акакий Акакиевич из «Шинели» (1842, тот же год, что и «Мертвые души»).
131
Газетная заметка, которая послужила основой для рассказа, сообщала, что после смерти скупого в его матрасе обнаружили 1935 рублей и 70¾ копеек. См. [Meyer 1981].
132
«Ничто на первый взгляд не кажется более смешным, чем уподобление господина Прохарчина, самого ничтожного из чиновников Достоевского, наиболее похожего на Акакия Акакиевича, Наполеону или внушение идеи столь же серьезной, какую воображал себе Достоевский» [Rosenshield 2013: 106].
133
Еще один невероятный сюрреалистический элемент истории – это ее финал, воображаемый монолог мертвого Прохарчина, в облике которого будто бы отразилась озарившая его новая мудрость: «оно вот умер теперь; а ну как этак, того, то есть оно, пожалуй, и не может так быть, а ну как этак, того, и не умер – слышь, ты, встану, так что-то будет, а?» [Достоевский 1988]. Так же, как и гоголевскому Акакию Акакиевичу, послужившему, вероятно, вторым прообразом помимо Пушкина, Прохарчину тоже удается наводить страх после смерти, при этом он не в состоянии свести символические счеты.
134
Русское слово «преступление» намного более эвокативно, чем словенское
135
ebooksa