О скупости и связанных с ней вещах. Тема и вариации

Отсылки к разрастанию капитализма – беспрецедентному масштабу торговли, обогащения, банков и т. д. – повсеместны. Мы видели, что у Антонио корабли плавают по всему миру, у мальтийского еврея Вараввы деньги вложены в Венеции, Флоренции, Антверпене, Севилье, Франкфурте, Любеке и Москве. Словом, глобализация идет полным ходом, «Венецианского купца» мы можем в конечной инстанции рассматривать также как произведение о проблемах глобализации.

76

Еврей в свой смертный час демонстрирует мужество без раскаяния и так своим падением в кипящее масло и своей стойкостью действительно служит прообразом для Дон Жуана: «Встречай, Варавва, твой последний час, / Но в страшных муках все же попытайся / Закончить мужественно жизнь свою». О сравнении двух произведений см.: [Mayer 1994: 332–339] и [Gross 1992: 19–25]. Майер отмечает, что Марло является также автором «Трагической истории доктора Фауста» и что существует внутренняя связь между еврейством и фаустовским мотивом, в которую мы не можем здесь углубляться. Помимо этого, он также автор пьесы «Эдуард II» («The History of Troublesome Reign and Lamentable Death of Edward the Second, King of England»), ни больше ни меньше, как первого литературного произведения после Античности, которое эксплицитно, а не эпизодично или прикровенно посвящено гомосексуальности [Mayer 1994: 196 f], – для нашей темы оно имеет значение, поскольку к союзу между еврейством и гомосексуальностью мы еще вернемся.

77

«Несомненно существует правда, которая не что иное, как противоположность неправды, однако здесь есть еще одна правда, которая витает над ними, точнее, является основанием обеих и которая связана с самим фактом формулирования, ведь я не могу ничего сказать, не предположив это как действительное. <…> Другими словами, существует два вида правдивого: первый, который является противоположностью лживости, и второй, который нейтрально позволяет существование как правдивому, так и неправдивому. <…> именно это устанавливает место Другого как „место правды“ – правды, которая не имеет противоположности» [Miller 1993: 30–31]. Такое понимание хоть и само по себе не является чем-то специфически лакановским – в некоторых формах мы можем найти его как в аналитической традиции (Фреге, Рассел), так и у Хайдеггера (здесь, в конце концов, острие диапазона правды предстает как Unverborgenheit, несокрытость).

78

Шейлок: «I will feed fat the ancient grudge I bear him» – «Уж я вражду старинную насыщу». Или когда он отправляется к христианам на ужин: «Из ненависти буду есть: пусть платит / Мот-христианин» (II/5). – На основании таких и некоторых подобных им мест можно было бы сделать вывод о том, что Шейлок, в психоаналитических терминах, скорее оральный тип, нежели анальный, что он, другими словами, окружен метафорикой поедания, поглощения, каннибализма, а не столько метафорикой анальности (отсюда же скупость). Этот тезис развил и отстаивал не кто иной, как Роберт Флисс, сын того самого близкого друга Фрейда – Вильгельма Флисса [см.: Holland 1964 и Gross 1992: 84–85, 303]. Тезис не имеет большого смысла, поскольку скупец как прототип фрейдовского «анального характера» всегда воспринимается как некто, кто пожирает нас, и как крайнее следствие самого себя. Упрек в каннибализме, латентно присутствующий в антисемитизме, всегда был в самой тесной связи с ростовщичеством.

79

В конце концов некий вариант того, что наказанием за воровство было отсечение руки, в различных культурах являлся действительным в течение долгого времени, в шариатском праве это актуально еще и сегодня, теоретически последний действовал и в елизаветинском своде законов времен Шекспира.

80

Симон-Никола-Анри Ленге (1736–1794) – французский историк эпохи Просвещения, адвокат и теоретик права, плодовитый писатель, принявший участие во Французской революции и окончивший свою жизнь на гильотине.

81

«Топос о том, что еврейские мужчина – своего рода женщины, имеет уже почетный возраст и восходит как минимум к Европе XIII в., когда считалось общепринятым, что у еврейских мужчин есть менструация. <…> Как пишет итальянский астролог XIV в. Чекко Д’Асколи: „После смерти Христа все иудейские мужчины подвержены менструации так же, как женщины…“ Ключ к объяснению находится в последовательной репрезентации евреев в качестве женщин в европейской культуре, что в большей степени происходит от их обрезания, которое толковалось как феминизация…» (Д. Боярин; цит. по: [Santner 1995: 175]). Кувада (от фр. couvade, слово в рамках антропологии впервые использовал Э. Тайлор в 1865 г.) означает обычай некоторых народов, согласно которому при рождении ребенка отец демонстрирует симптомы родов, лежит в постели и т. д., следы последнего можно также найти в раввинистическом иудаизме [см. там же: 177 f].

82

«В середине XIX в. Шейлока играли также девочки: Жан М. Давенпорт, Лора Гордон Бун (ее сестра Анна Изабелла играла Порцию) и вундеркинды Кэйт и Эллен Бейтман; Эллен играла Шейлока в четыре года вместе со своей сестрой, исполняющей Порцию в шесть лет, как в профессиональных театрах, так и в репетиционных классах. Ввиду наклонности, которую XIX в. демонстрировал в отношении как детей, так и мужчин в женских ролях, эти Шейлоки менее аномальны, чем может показаться на первый взгляд (Эллен Бейтмен, например, играла также Ричарда III и Леди Макбет)…» [Garber 1992: 230].

83

Если поискать еще и другие шекспировские промахи, то особый смысл будет иметь следующий: в данной пьесе, где – в пятом акте – столько говорится о музыке, Шейлок выступает как антимузыкальное существо par excellence, человек без какого-либо слуха (и кого не трогает музыка, тот преступник, говорит Лоренцо (V/1)). Музыка – пища для любви (см. знаменитое начало «Двенадцатой ночи, или Что угодно»), и евреи, конечно, должны быть поставлены на противоположный полюс, как можно дальше от музыки. Даже Джессика, сбежавшая дочь Шейлока и, значит, «положительный персонаж», заявляет: «I am never merry when I hear sweet music» – «От сладкой музыки всегда мне грустно» (V/1) (поразительно еще и то, что это ее последние слова в произведении, хотя до его окончания еще немало текста). Исторически это представляется крайне далеким от реальности: евреи всегда были музыкальным народом, музыка наполняла их повседневную жизнь, в двойном образе литургической и плясовой, «развлекательной», и почиталась больше всего, евреи же и вне своего сообщества прежде всего ценились как музыканты и учителя музыки. О еврейском музыкальном престиже и традиции еще сегодня свидетельствует их преобладающее присутствие среди высочайших виртуозов. Если Шекспир ставит столь высоко музыку, то это потому, что в ней он, согласно ренессансным неоплатоническим идеям, видел отражение небесной гармонии, из которой евреи по определению должны быть исключены.

84

См., например, его памфлет «О евреях и их лжи» («Von den Jüden und iren Lügen», 1542), который читается как невероятный и ужасающий призыв к погромам [Schwanitz 1997: 65].

85