— На бурундука-то бы с манком, с петелькой — самый сейчас гон! Он сам, зверушка, в петлю прет. Может, сходим? А белок и бурундуков я собакам снесу — сожрут свежачка!
— Приходилось однажды… Не люблю я на бурундуков с петлей, — отвернул лицо Андрей. — Не охота, а самый-то настоящий, какой-то жестокий убой!
Степан диковато хохотнул.
— А глухарь — это не убой? А ты, однако, жалостливый, разведчик…
Они помолчали, а потом Степан тихо признался:
— Лешак его знает, что со мной. Ударил в глухаря и чую, поднялся во мне тот зуд. Стрелял бы и стрелял. Абы в ково, абы в живьё.
— Это война в тебе все еще стреляет.
Степан кивнул.
— Пожалуй. Слушай, тебе немцы снятся? Ну те, которых ты сам…
— Снился один, — тяжело вспомнил Андрей, удивляясь вопросу Степана. — В разведке финкой пришил. Сам знаешь, как оно в разведке. Такой случай: или ты его, или он тебя. Кто первый успеет…
— Ну, а теперь снится?
— После госпиталя нет. Может, наши заслонили… Всякого в палатах насмотрелся и наслушался. Отпустил меня немец. Но тут, может, и вот что. Это еще до ранения… Старый служака у нас был. Советовал: ты, говорит, рассказывай, рассказывай про своего немчика. Так и выговоришь, и выпустишь ево из себя. Выпустил!
Степан любовно поглаживал дуло ружья.
— А мне все еще снится наш лейтенант. Я его, Андрюха, зачеркнул из автомата.
— Ка-ак… В бою, в спину?
— И не в бою, и не в спину
— Сдурел ты, что ли!
Степан покачал головой, стянул с себя шапку, подкладкой старательно вытер потное лицо, напряг скулы.
— А кто из нас, честно-то признаться, не дурел, не зверел… Мы что, цветочки лазоревые там собирали?!
— Эт-то верно…