Чулымские повести

22
18
20
22
24
26
28
30
Сеем, сеем мы пшеницу, Да едим-то не одни. Всю пшеницу за границу, А жабрей на трудодни.[21]

Старик старательно жевал пирог, ласково посматривал, все благодарил, все желал доброго здоровья… Варе стало стыдно: что голод-то делает с человеком, как унижает его!

Дергались, грохотали вагоны, косые ливни солнца, смягченные вагонной пылью, мотались по крашеным стенам и полкам, высвечивали то озабоченное лицо мужика, то сжатое болью раздумий лицо бабы над малым своим дитем, то далекую отрешенность стариковских глаз — бедные люди!

После еды, после того, как запила пироги теплой несвежей водой из бачка, стало чуть спокойней на сердце: все едут с какой-то, пусть и с малой надеждой, чего же ей-то падать духом. Путеводная звездочка и для нее светит, а потом рядышком полный-полный мешок с сухарями. Так что кати, Варюха, дальше и помни, что многим и многим, даже и в этом вагоне, куда хужей и сегодня, и завтра.

Ночью в кислой духоте вагона спалось плохо. Варя положила мешок поперек лавки, головой привалилась к нему, но сон не шел. Впервые она лежала на голых досках — какой уж тут сон!

Фонарь горел в конце вагона — темно между полками. Может быть среди ночи, а скорее ближе к утру, проснулась оттого, что услышала сухой треск сухарей. Прислушалась: точно, так нож чиркает по сухой корочке. «Вор, вор!» — закричало все в Варе. Она затаилась, напряглась — донесся близкий запах пота чужого человека, скорее почувствовала, что чужак этот рядом.

Наконец открыла глаза — уже совсем посветлело за окном, и тотчас увидела смутно белевшую под столиком почти до локтя оголенную руку. Тонкие пальцы этой руки шарили по мешку, ухватились за вылезший из прорези сухарь. И тут Варя, еще не зная, кто этот вор, ухватила кисть чужой руки — будь что будет!

В каком бы другом укромном месте, где один на один… А тут целый вагон простых людей — вступятся! Да, все эти пожилые люди из того старого времени — знают, что такое «караул!» Отзывчивы они на всполошный крик, отзывчивы как на беду не одного, а всех… Варя сжала ладонь еще сильней — раздался слабый вскрик, и рука воришки обмякла…

Он не выдержал, тихо взмолился из-под лавки:

— Хватит уж масло-то жать. Дяденька, отпусти!

Варя ослабила руку — чужой кулак мертво выскользнул из ее ладони, глухо упал на пол. Она рассмеялась про себя: эти слова из мальчишеских забав помнила еще по школе. Зашептала:

— А я не дяденька. Я — тетенька. Ты кто?

— Кольша.

— А дальше?

— Рожоны мы Осиповы…

— Ну а мы рожоны Варвары Синягины.

— Варюха, значит.

— Для ково как… Вылазь, варнак, к Варваре на расправу. Ишь, пристроился, мешки он полосует!

Воришка под лавкой завозился, сухо корябнули пол носки сапог. Подросток — скорей уж паренек, сел на пол у столика, поправлял фуражку на голове.

Варя тоже села. Протянула руку, опять сердито зашептала:

— Отдай нож! И встань, не собирай грязь на себя.