— Исхудал совсем, сам себя не узнаю. А годов мне восемнадцать сполнилось весной. Родился я на Николу вешнего…
— А мне двадцать первый пошел… — как-то невольно призналась Варя. — Да-а, попал ты в переплет, прокудник.
Кольша стянул с головы фуражку, верхом ее вытер влажное лицо, поправил опавшие на лоб волосы.
— Как хошь, Варь, осуждай — отчаялся! Привели меня из суда… А начальником милиции — кепезуха при ней, оказался хорошо знакомый моему отцу, учитель прежде. Его родитель когда-то у нас в деревне клепал ведра, рукомойники, чайники. Привели, значит… глянул, очками блеснул. Посмотрел бумаги, да и говорит: «Что я могу сделать, Коля. Тут все железно». Но он сделал! Понимал, кто мне горькую участь уготовил. Жить парнишка хотел, голод же довел меня до последнего. Желудком я тогда маялся, питался-то хуже уж некуда, редко. Подперло, прошусь в уборную. Тут начальник будто что-то вспомнил, до-олго так посмотрел на меня. Вышел, а в кабинет тут же вошел охранник. Приходит бывший наш учитель, велит охраннику: «Веди его в нужник». А кепезовка — обыкновенная, районная, уборна в углышке ограды за деревами. Зашел я, а конвоир близко не подходит, носик свой бережет. Стал поодаль и курит. Гляжу, доску оторвать можно. Будто кто шепнул мне об этом — можно! Тронул одну, а она, считай, уж оторвана — поработал учитель! «Ну, — думаю, — так и так мне пуля». Проскользнул в дыру, взвился над забором — побежал улками-переулками. Забился в чью-то поленницу дров — поздненько уж было, темняло…
— Гнались?
— Как же! Ночью выскочил из села, три дня лежал в каком-то болоте, в камышах. После кружился, кружился, опять пришел к дяде Николаю на Божье Озеро. Тут он мне сразу и наказал: «Ступай, Кольша, в Нарым к своим, застукают тут тебя и канешь».
— Дал дядя денег?
— Сам кой-как перебивается, старик. Маленько дал, я во их где спрятал, под подкладкой!
Кольша вскинул фуражку, ловко поймал ее на лету.
— Повезли наших в Нарым вроде бесплатно, а мне зачем тратиться на билет в ссылку… Сгодятся еще рублики. Без денег везде худенек!
— Ты, парняга, тот еще ухарь!
Где-то за полдень — усталые, остановились у озерка, мужик варил свою картошку. Хлеба у Арефия не оказалось, и Варе пришлось достать сухарей на троих.
— Тягота ноне с хлебом — что деется, что деется! — вздыхал мужичок и, осмелев, попросил еще сухарь. Долго мочил его в кипятке, сладко жамкал в плохоньких редких зубах. Когда Варя положила мешок на телегу, он как-то радостно вспомнил:
— Уговор дороже денег. Плати, девка, за поклажу — загодя договорились.
Варя пошла в кусты, достала из-под лифа носовой платок с деньгами, отсчитала рубли.
— Ну во-от… — выпевал мужичок, — нам и вам поспокойней. Поехали, н-но, Чалка!
Арефий хорошо знал дорогу, на ночлег опять остановились возле воды. Он и тут сварил картошки на троих — по две на душу, снова пришлось Варе развязать свой мешок. Пока ели картошку, напарился чай из белоголовника, долго пили пахучую зеленоватую воду.[26]
Мужичок наконец встал, отпустил лошадь на длину волосяных вожжей, один конец их привязал к телеге и полез под ель спать. Он давно, надо думать, знал это место как ночлежное: лужайка сочной травы для лошади, озерко воды за молодым осинником и эта вот огромная ель на открытом месте. Ель сразу росла свободно, концы длинных густых ветвей ее почти касались земли, и когда Варя залезла под них, она оказалась в низком, но довольно просторном шатре, сквозь зеленый верх которого еще кой-где пробивался красноватый закатный свет. Тепло, сухо и мягко оказалось лежать на палой хвое под сенью плотного лапника.
С другой стороны ствола ели мужичок тихо советовал:
— Дымарь маленький разведите — хужей не будет.