Через 25 лет судьи Реабилитации нашли экземпляр Двенадцати статей, переписанных рукой францисканца Ла-Турена и весь испещрённый поправками, сделанными его же рукой: по-видимому, Ла-Турен старался приблизить текст статей к подлинным ответам обвиняемой.
Это внезапное проявление оппозиции, как видно, подбодрило и Маишопа: как явствует из другого документа, также попавшего в руки судей Реабилитации, он, со своей стороны, подал 4 апреля записку о том, что статьи во многом не сходятся с протоколами допросов, и указывал ряд необходимых поправок. Из сличения с окончательным текстом Двенадцати статей видно, что некоторые из этих поправок были приняты, – именно те, которые не имели особого значения; а наиболее важные так и не были внесены: указание, что она надеялась победить «с помощью Божией», иные упоминания Бога в её ответах, и в особенности заключительная фраза к последней статье:
«Отмечает, что она покорна Церкви, Господу первому послужив, если только воинствующая Церковь не потребует от неё ничего противного её откровениям, прошлым и будущим». Опрошенный об этом в 1456 г. Маншон показал: «Так было угодно судьям. Они сделали что хотели». Ла-Турену пришлось ещё ездить в Париж с не исправленными по существу Двенадцатью статьями; он вернулся оттуда, но вскоре исчез с процесса. А другой францисканец, Феллье, тоже поехавший в Париж, вообще больше не вернулся в Руан.
По этим Двенадцати статьям, которые никогда не были прочтены Девушке, высокопоставленные богословы и князья Церкви, ненавидевшие её, и мелкие клирики, не желавшие наживать неприятности с начальством, могли теперь высказаться о мятежнице, отказывавшей в повиновении Церкви. Результат не мог вызывать сомнений. И всё же дело прошло не совсем гладко.
12 апреля шестнадцать асессоров – в том числе Бопер, Миди, Пьер Морис, Тома Курсельский, Луазелер, а также Ла-Турен и Изамбар, как видно, тоже не желавшие рисковать до конца, – высказались официально к полному удовольствию судей: её видения они признали «человеческим измышлением или делом злых духов», её верования «ни на чём не основанными», её утверждения «кощунственными», «противными заповеди о любви к ближнему», «идолопоклонническими и лживыми», её действия «соблазнительными и противными вере».
Это решение облегчило задачу целому ряду других клириков: Вендерес, декан Руанского капитула, и многие другие сочли самым благоразумным просто присоединиться к суждению столь сведущих мужей.
Наибольшее рвение проявили три высокопоставленных прелата, самым широким образом пользовавшиеся щедротами англо-бургиньонской власти. Аббат Фекамский прямо ответил, что её надлежит «передать в руки светских властей», т. е. отправить её на костёр, если она будет упорствовать; если же она покается, то ей всё равно нельзя будет верить и надо будет держать её в тюрьме. Епископ Филибер Кутанский, со своей стороны, рекомендовал «безотлагательное осуждение». Едва ли не самым характерным был отзыв епископа Лизьезского Зенона ди Кастильоне: этот итальянец, гуманист, представитель нового духа Ренессанса, пользовавшийся особым покровительством Глостера и закупавший для него итальянские книги, представлявший английское правительство в Базеле и затем переметнувшийся на сторону Карла VII, назначенный кардиналом в 1456 г. и умерший легатом Пия II в Анконе, даёт Шампьону некоторое основание считать, что он, по всей вероятности, уже не верил в христианскую религию; о Жанне д’Арк Зенон ди Кастильоне высказался с чисто ренессансным презрением блистательного князя Церкви: «Нет никаких признаков, по которым можно было бы предположить, что Бог вселил в эту женщину дух святости… Принимая во внимание её низкое происхождение… следует думать, что её видения суть фантасмагория, созданная демонами, или лживые измышления».
Но были и иные отзывы. В конечном счёте вопрос сводился к одному: а если всё-таки «можно предположить, что Бог вселил в эту женщину дух святости»?.. Изамбар рассказал в 1450 г., что он был послан за отзывом к епископу Авраншскому Сент-Авиту. Тот не скрыл от него крайнего неодобрения руанским решениям и высказался, со ссылкой на Фому Аквинского, в том смысле, что «в столь сложных вопросах всегда следует обращаться к папе или к Вселенскому Собору». Это особое мнение не было включено в акты процесса, а через год Сент-Авит был обвинён в арманьякском заговоре и посажен в тюрьму.
Два человека ещё раньше нашли в себе мужество уклониться от участия в процессе. Видный руанский юрист Жан Лойе, ознакомившись с актами, заявил, что процесс недействителен, потому что обвиняемая не имеет никакой защиты. Как рассказывает Маншон, Лойе сказал ему: «Они постараются поймать её на словах— там, где она говорит про свои видения: „Я уверена“; а если бы она вместо этого говорила: „Мне кажется“, – никакими силами нельзя было бы её осудить». Конечно, она никогда не согласилась бы говорить «мне кажется» о том, что было для неё абсолютной реальностью; но Кошон проявил такое негодование по поводу оценки Лойе, что тот предпочёл как можно скорее уехать за границу, в Рим, где он и окончил свои дни.
Не мог уехать за границу другой руанский клирик, Никола Упвиль, заявивший уже на одном из первых заседаний, что, собственно, нет оснований для церковного суда, так как вопрос о Девушке уже разобран церковной комиссией, в которой председательствовал архиепископ Реймский, прямой иерархический начальник Кошона. Упвиль ушёл с процесса, но Кошон припомнил ему всё это и добился его заключения под стражу, правда, ненадолго.
У подавляющего большинства опрошенных не было охоты рисковать своими местами и доходами, а может быть, и свободой. Но очень многим из них хотелось держаться подальше от этого дела. Руанский капитул начал с того, что выразил пожелание: пусть сначала выскажется Парижский университет. 13 апреля на заседание пришло недостаточное количество людей. Тогда новое заседание было назначено на следующий день, причём было объявлено, что отсутствующие будут лишены недельного содержания. Этого было достаточно: капитул собрался и «на основании новых данных» признал Жанну д’Арк непокорной Церкви. Ряд опрошенных лиц – Дешам, Алепе и другие – всё же предложили запросить Университет: по сути дела это не меняло ничего, так как Университет ненавидел девушку, но это уменьшало их личную ответственность. Консультации Университета потребовали также аббаты Жюмьежский и Сен-Корнейский, оговорив, что «не наше дело судить о тайных вещах». Ле-Соваж рекомендовал «для спокойствия совести судей» послать Двенадцать статей на отзыв Святому Престолу. Одиннадцать адвокатов Руанского суда осудили, но… «при условии, что она не получила повелений от Бога, – что, впрочем, не представляется правдоподобным». Почти буквально так же высказались Боссе, Марсель и Дюшемен; все они по этому поводу также полагались на решение Университета. И только трое из опрошенных – Груше, Минье и Пигаш – выбрали ещё более смелую формулу: «Её видения не могут быть истолкованы плохо в том случае, если они происходят от Бога, – что, впрочем, не является для нас очевидным».
Опрос Университета не представлял для Кошона ни малейшей опасности – наоборот, он мог только укрепить его позиции. Двенадцать статей были отправлены для отзыва в Париж.
Пока происходило всё это, Девушка наконец не выдержала физически и совсем разболелась в тюрьме. Уорвик вызвал врачей и без обиняков высказал им свою тревогу: весь интерес в том, чтобы с позором казнить её принародно, скоро всё будет для этого готово, – а тут она вдруг возьмёт и умрёт в тюрьме… Этот эпизод рассказан двумя врачами, Тифеном и Ла-Шамбром. И теперь ещё, несмотря на болезнь, они нашли её в цепях. Определив у неё жар, они решили пустить ей кровь. Узнав об этом, Уорвик испугался ещё больше: как бы она не воспользовалась этим и не покончила с собой… Тем не менее кровь была пущена, и она сразу почувствовала облегчение. Но тут разыгралась дикая сцена. Отвечая на расспросы Тифена, она сказала, что заболела, может быть, от какой-то рыбы, которую прислал ей поесть Кошон (заболевание могло быть желудочным, так как у неё была сильная рвота). Услыхав её слова, Эстиве, сопровождавший врачей, поднял крики изругал её последними словами: «Сама, б…., жрёшь непотребное», – и т. д. По словам Тифена, она пыталась отвечать Эстиве, но все это так её потрясло, что она почувствовала себя хуже прежнего. Боясь больше, чем когда-либо, что жертва ускользнёт от казни, Уорвик строжайше запретил Эстиве её оскорблять.
18 апреля ей было так плохо, что судьи решили не мешкая попытаться получить от неё отречение. Кошон с несколькими своими сотрудниками явился в тюрьму. «Мы ей сказали, что эти магистры пришли к ней, движимые милосердием, чтобы посетить её при её болезни… Мы ей предложили выбрать кого-либо из учёных и просвещённых людей, кто мог бы соответствующим образом её наставлять… Мы добавили, что мы – люди церковные, что мы готовы содействовать спасению её души и тела… Если же она будет противиться, полагаясь на своё собственное чувство и на свою неопытную голову мы будем вынуждены от неё отказаться: пусть же она подумает об опасности, которая для неё от этого проистечёт; а мы стремимся её от этого избавить всеми нашими силами и всей нашей любовью».
– Очень вам благодарна за то, что вы мне говорите для моего спасения[29]. Но мне так плохо, что, мне кажется, я могу умереть. И если Богу будет угодно совершить надо мной Свою волю, я вас прошу разрешить мне исповедаться и принять моего Спасителя – и прошу вас похоронить меня в освящённой земле.
Очевидно, ей уже говорили, что если она умрёт обвинённой в ереси, её прах выкинут неизвестно куда. Кошон ей теперь это подтвердил: чтобы претендовать на права, какие имеют члены Церкви, она должна подчиниться церковному трибуналу.
Она ответила:
– Ничего другого я вам сейчас сказать не могу.
Они ей заметили, что чем больше она боится за свою жизнь, тем скорее ей следовало бы подумать о христианском погребении.
– Если тело умрёт в тюрьме, я надеюсь, что вы его похороните в освящённой земле. А если вы этого не сделаете, я надеюсь на Господа.
ebooksa