Жанна – Божья Дева

22
18
20
22
24
26
28
30
Сколько святых мы чтим,Умерших позорною смертью.Вспомни Самого ХристаИ всех Его славных мучеников.

Но инквизиционный приговор, осудивший еретичку на сожжение, был распространён по всей Европе. И люди, помнившие сияние этой девочки, если и решались на протест, то только осторожно, вполголоса. Тот же Мартин Лефран в конце своих рассуждений о ней предпочёл произвести некоторое тактическое отступление:

Хорошо ли с ней поступили иль дурно —Единому Богу об этом судить.

А людям, очевидно, полагается только мучить Его святых и потом на них, замученных, смотреть стеклянными глазами.

Тем временем буржское правительство вообще не чувствовало, не видело, не понимало ничего. Сразу после её мученичества, разъясняя своей Реймской митрополии, что «Бог допустил гибель Девушки Жанны, потому что она возгордилась и стала одеваться богато», Режинальд Шартрский уже знал, как её заменить: «К королю пришёл молодой пастух из Жеводанских гор, который говорит, ни больше ни меньше, как Девушка Жанна: что он имеет повеление от Бога идти с королевскими ратными людьми и что наверняка англичане и бургиньоны будут побеждены». Перед Жанной с её непонятными, потому что малоизвестными, световыми явлениями жеводанский пастух имел ещё то преимущество, что в качестве своего «знака» он всем предъявлял общеизвестные, типичные западные стигматы.

Несчастная жертва министерского кретинизма, он в первой же схватке, в августе 1431 г., был взят в плен англичанами и утоплен ими без долгих разговоров.

И в последующие годы французское королевское правительство о руанской мученице молчало сугубо, точно она вовсе его не касалась.

Но вымоленное в Боревуаре освобождение Компьени, которую Режинальду в своё время не удалось сдать бургиньонам, всё же решило исход Столетней войны. Англо-бургиньонский Париж задыхался. Даже «Парижскому Буржуа» всё это надоело настолько, что наконец и для него «арманьяки» стали просто «французами»; и он теперь писал: «Только три епископа затягивают всю эту проклятую, дьявольскую войну: канцлер, епископ Теруанский (Людовик Люксембургский), весьма жестокий человек; тот епископ, который был в Бове, а теперь назначен в Лизье (Кошон); да епископ Парижский».

В меморандуме, поданном Филиппу Бургундскому, его канцлер Ролен отмечал, что для Англии война проиграна безвозвратно. Парижский университет остаётся привержен английской власти, но население столицы её больше не выносит, и сам Филипп быстро теряет старую привязанность парижан. И если он останется союзником Англии, а Париж тем временем выразит лояльность королю Франции, то положение его станет крайне опасным.

С запозданием на шесть лет военная обстановка, т. е. прочность блокады Парижа, «концом копья» определила «бургундский мир». В 1435 г. Аррасский договор между королём и герцогом положил конец французской гражданской войне.

«Не прошло семи лет» с того дня, когда это было сказано в Руане, как «англичане потеряли во Франции залог, больший, чем Орлеан». 13 апреля 1436 г. Париж сдался королю. Кошон, незадолго перед этим назначенный управлять столицей, бежал под улюлюканье толпы. Коннетабль де Ришмон проехал по улицам Парижа, крича всем встречным: «Всё забыто! Всё прощено!»

«Парижский Буржуа» не верил своим глазам, что смена власти произошла без всяких эксцессов. «Прощено» было действительно «всё» – даже то, что простить невозможно. При торжественном вступлении короля в Париж приветственную речь от имени Университета произнёс наш старый знакомый Тома Курсельский.

Война с внешним врагом, прерываемая перемириями, продолжалась ещё в Гюйени, на северном рубеже Иль-де-Франса, в Нормандии. Коннетабль де Ришмон, примирение с которым Жанна завещала королю, шаг за шагом вытеснял англичан. Под руководством новых, более благопристойных кадров, пришедших к власти после падения Ла Тремуя, страна залечивала свои раны. И становилось ещё труднее мириться с мыслью, что чудо, положившее начало всему этому возрождению, так ужасно кончилось в Руане.

«Многие люди, – пишет „Парижский Буржуа“, – твёрдо верили, что по своей святости она избежала костра и что вместо неё по ошибке сожгли другую». Здесь совершенно ясно, что это была вера именно в продолжение чуда. Спасённым (или даже просто воскресшим?) «Девушкам» надо было только явиться, чтобы люди побежали за ними толпой.

Они и явились. Их было несколько. Но настоящий шум наделала одна. Удалось ей это в особенности потому, что среди всегда имеющихся любителей воспользоваться подобными явлениями к собственной выгоде оказался по крайней мере один из братьев Девушки.

В хронике декана мецской церкви Сен-Тьебо рассказано, что 20 мая 1436 г. в окрестностях Меца появилась «Девушка Жанна, прежде бывшая во Франции», а теперь «носившая имя Клод», в тот же день она встретилась со своими братьями Пьером и Жаном, «думавшими, что её сожгли», и была ими узнана; в течение восьми дней она с ними ездила по соседним местам (но, отметим, не поехала к Изабелле Роме, которая в то время жила ещё с Жаном в Домреми или в Бутоне); «она говорила больше притчами и ни с какой стороны не выказывала своих намерений, заявляя, что не имеет силы до Иванова дня»; затем, уже без братьев, она перебралась в местечко Мариелль и оттуда в Люксембург, в город Арлон, где её приняла одна из дам Люксембургского дома; там ею увлёкся один из графов Варнембургских (Вюртембергских) и повёз её в Кёльн; «потом она вернулась в Арлон и там вышла замуж за рыцаря Роберта дез-Армуаз», с которым и поселилась в Меце.

Из другого документа (сохранившейся копии купчей крепости) известно, что она была замужем уже 7 ноября того же 1436 г. и именовалась «госпожой дез-Армуаз, Девушкой Франции» (тогда как Жанна иначе как просто Девушкой не именовала себя никогда, в данном же случае уже и это слово становилось явно неуместным).

Все эти и прочие сведения о госпоже дез-Армуаз, в 1952 г. преподнесённые Жаном Гримо как открытие, известны давным-давно и приводились много раз. За последние годы единственные новые данные, отмеченные Режин Перну, заключаются в том, что хроника мецского декана существует ещё в другой рукописи, немного более поздней, где приведён сокращённо тот же рассказ, но с добавлением вступительной фразы, представляющей собой существенную поправку:

«В этом году появилась девушка, называвшая себя Девушкой Франции и так хорошо подделывавшаяся под неё, что обманула многих, в особенности из самых знатных».

О её поездке в Кёльн более подробно сообщает тамошний доминиканец Нидер. «Как прежде дева Жанна для короля Карла во Франции» и так же «заявляя, что она послана Богом», она пыталась действовать в пользу одного из боровшихся кандидатов на Трирскую архиепископию (которого поддерживал привёзший её граф Вюртембергский). Она показывала некие магические фокусы – разрезала скатерть, разбивала стаканы, которые мгновенно появлялись опять целыми; Инквизиция собралась её арестовать, но граф Вюртембергский успел её увезти.

Тем временем слухи дошли уже до Орлеана. Согласно городским счетам, оттуда уже в конце июля послали за справками в Арлон, а в августе получили от новоявленной «Девушки» два письма, и тогда же в Орлеане появился Жан д’Арк, побывавший сначала у короля, чтоб получить от него денег на обратную поездку к своей «сестре»; получив только 20 франков вместо просимых ста, он обратился за субсидией к орлеанскому муниципалитету. Город выдал ему 12 франков, и на этом вся история заглохла почти на три года.

Как видим, младший брат Девушки Пьер фигурирует только в начале рассказа мецского декана. Есть даже сомнение, мог ли он в это время быть в тех местах: он вроде бы только во второй половине 1430-х годов освободился из многолетнего плена, в который попал в роковом бою под Компьенью, и после этого он обычно жил не на восточной окраине, а в Орлеане. Как бы то ни было, в дальнейшем проявил предприимчивость один только Жан. Различие обоих братьев тонко подметил Гродидье де Матон: Пьер попал в плен вместе с сестрой, разорился, выплачивая огромный выкуп, потом продолжал служить, воевать, стал рыцарем, но жил очень скромно, притом с матерью, в 1440 г. тоже перебравшейся в Орлеан; а Жан как будто вообще уже не был со своею сестрою в кампании 1430 г., он так и не стал рыцарем, оставшись навсегда только оруженосцем, зато материально процветал на доходных тыловых должностях, чаще всего вблизи от своих родных мест, где он значительно приумножил своё достояние. «Младший – храбрый солдат, старший выглядит скорее хитрым крестьянином… может быть, даже лелея надежду, что тот не вернётся никогда. Так бывает в семьях у нас (в Лотарингии. – С. О.). Почему не могло бы быть так и в семье д’Арк?» – пишет Гродидье де Матон.