Этого он не получил. Но международный вес французской монархии, теперь уже опять самой сильной в Европе, возрастал настолько, что в 1455 г. новый, более сговорчивый папа Каликст III Борджиа дал своё согласие на пересмотр процесса.
Тем самым судьи Реабилитации, фактически зависевшие от короля Франции, оказались также формально, но и не только формально, в зависимости от Римского престола.
По самому своему существу процесс Жанны д’Арк обернулся двойной катастрофой: для рационалистического богословия университетской интеллигенции и для порождённого этим богословием инквизиционного права. Процесс, отвратительный и ужасный, стал возможен потому, что отвратительна была психология университетских богословов и ужасно было инквизиционное право. Но Рим ни того ни другого не мог признать. То, что в действительности было исторической драмой исключительного мирового значения, в рескрипте Каликста III было сведено к масштабам просто карикатурным: пересмотр процесса предпринимается на том основании, что, по имеющимся данным, «Гийом Эстиве, являвшийся в то время прокурором при Бовезском епархиальном суде, побуждаемый, как думают, некоторыми врагами самой Жанны, а также её матери и братьев, представил блаженной памяти Петру, епископу Бовезскому, доклад с ложными данными, изображавшими вышеназванную Жанну виновной в ереси и в других преступлениях».
С блаженной памяти Кошоном судьи Реабилитации всё же разделались. Но разбить рамки диалектического богословия и формального юридизма они не могли. Аргументацию судей 1431 г. они стали разрушать такими же диалектическими приёмами и, с другой стороны, выискивали в первом процессе отдельные формальные погрешности – причём и тут им приходилось обходить молчанием тот факт, что по инквизиционному праву, собственно, все средства были годны для изобличения еретика. Так терялось всё неисчерпаемое принципиальное значение её мученичества и за формально-юридическим спором о деталях забывалось основное: если Жанна – не ведьма и не еретичка, то она, очевидно, святая. Правильно проведённая кассация приговора 1431 г. должна была бы закончиться её немедленным причислением к лику святых. Но на этот счёт не было никакого сомнения в том, что дальше простого оправдания осуждённой в 1431 г. Рим при данных условиях ни в каком случае не пойдёт.
Нужно ли говорить, какой щемящей тоской веет от всего множества меморандумов, затребованных от всевозможных богословов Франции и Европы, – если, читая их, иметь перед глазами то вечно юное, что явилось поводом для их составления. И всё же, поскольку речь шла о Жанне, её дух и её свобода прорывались то тут, то там сквозь это новое издание сухого резонёрства. Парижский магистр Робер Сибуль вспомнил апостольское учение: «Должно повиноваться больше Богу, чем людям». Гийом Буйе писал: «Отказываясь отречься, Жанна следовала своему абсолютному долгу… следовала особому закону вдохновения, в силу которого она уже не была под общим законом… Отрицать факт, который нам известен без малейшего сомнения, хотя бы он и не был известен другим, есть ложь, запрещённая Божьим законом, как противная нашей совести… Поскольку речь шла о вещах, известных одному Богу, Церковь не могла о них судить. Девушка могла ошибаться – но она целиком отдавала себя на суд Божий и на суд своей совести; а раз она целиком отдавала себя на суд Божий, она не могла ошибаться». И сам Бреаль, резюмируя под конец все высказанные мнения, написал: «Дух дышит где хочет… Если вас ведёт Дух, вы уже не под законом… То, что она знала, она знала с полнейшей уверенностью, и на этот счёт ей не надлежало повиноваться ни одному человеку. Отречение от полученных ею откровений было бы ложью и лжесвидетельством перед нею самой».
Но, конечно, основной интерес Реабилитации – никак не в этих меморандумах экспертов по духовным делам. Он и не в торжественном провозглашении оправдательного приговора, не в уничтожении оригинала обвинительного акта рукой палача, не в процессиях и богослужениях, состоявшихся по этому поводу в Руане и в неизменно верном Орлеане, и не в водворении креста-памятника на Старом рынке. Всемирно-историческое значение Реабилитации заключается в том, что благодаря её процедуре возникло и сохранилось всё это множество свидетельских показаний. Крестьяне из Домреми и орлеанские буржуа, арманьякские рыцари и рыцари бургиньонские, буржские обывательницы и даже изворачивающиеся руанские асессоры – все они говорят по-своему, каждый добавляет ещё одну чёрточку, сообщает ещё один маленький эпизод, – и все они видели «синоптически» ту же самую невероятную девочку, которая сияет в протоколах первого процесса.
Но задача судей Реабилитации заключалась вовсе не в том, чтобы доказать её святость: доказать требовалось, что она была послушной дочерью Римско-католической Церкви. Между тем её заявления – «Да, я считаю, что должна слушаться папы, но Богу первому послужив», – стояли в актах 1431 г., и их подлинность не оспаривалась никем. Целый ряд свидетелей (Груше, Мари, Мижье, Каваль) подтвердили, что нотариусы писали верно. Тем более что сами нотариусы клянутся, что тщательно сличали свои записи; в особенности Маншон подчёркивает во всех своих многочисленных показаниях, что он сопротивлялся попыткам давления и писал по совести, ничего не добавляя и ничего не опуская; он также принял на себя ответственность за окончательный латинский текст процесса, признав, что он сам вместе с Тома Курсельским сделал этот перевод «в той форме, в какой он есть теперь». А Тома Курсельский говорит просто: «Её ответы относительно подчинения Церкви содержатся в процессе, и я к ним отсылаю».
Были, однако, показания, что нотариусы писали правду, но не всю. Так, например, Упвиль, действительно державший себя достойно во время процесса и попавший из-за этого в тюрьму, показал, что «по слухам, нотариусам запрещали записывать некоторые её заявления».
В связи с этим первое показание Маншона – о том, что после объяснений, данных ей Ла-Фонтеном, Изамбаром и Ладвеню, она заявила о своей готовности «подчиниться папе и Собору», – дало судьям Реабилитации нить, за которую они ухватились. Свидетелей стали тщательно допрашивать о том, что она говорила о подчинении папе, в надежде найти что-либо, что не записано в актах процесса.
Священник Р. Груше показал на эту тему, что она отказывалась подчиниться трибуналу, составленному из политических врагов, «но подчинялась папе и католической Церкви, требуя, чтобы её отвели к папе. И когда ей говорили, что процесс будет представлен на суждение папе, она отвечала, что не согласна с этим, потому что не знает, что они там напишут; но что она желала, чтоб её отвели к папе и чтоб он её допросил».
Нечто похожее говорит и Изамбар: «Когда Пьер Морис объяснил ей, что судившие её клирики не суть Церковь, она подчинилась папе, требуя, чтобы её отвели к нему».
По существу, здесь, как и в показании Ладвеню («она заявляла, что подчинится Святому Отцу, и требовала, чтоб её отвели к нему»), мы имеем всего только вольный пересказ того, что стоит в процессе: «Отведите меня к папе – я ему отвечу». Она, конечно, предпочитала, чтобы её судил папа, а не ненавидевшие её англо-бургиньонские клирики; но эти её слова, несколько раз повторяющиеся в тексте процесса, уклончивы по существу: от неё требовали заранее подчиниться решению папы, и этого-то она как раз не сказала. Толкование, которое этим словам дают Груше и другие – «Она всегда подчинялась папе», – явно не вяжется с неоспоримыми (и никем не оспаривавшимися) текстами процесса.
Мижье говорит, отвечая на вопросник, в известной степени подсказывавший ответ: «Не раз она отдавала свои дела и слова на суд папы… Общеизвестно, что все свои дела и слова она подчиняла суждению Церкви и папы». Но вслед за тем Мижье сам себя опровергает: «Я совершенно уверен, что нотариусы писали верно». И здесь, стало быть, нет качественно новых данных, кроме того, что содержится в актах 1431 г.
Гийом Ла-Шамбр ограничивается благонамеренной фразой: «Я слышал, как она говорила, что подчиняется папе». Говорила, конечно: «Я считаю, что должна подчиняться папе, – но Господу первому послужив!»
А иные свидетели – Лефевр, Маргери – несмотря на вопросник, воздержались от перетолковывания её слов и показали просто: «Она говорила, что не хочет делать ничего против воли Божией… что относительно полученных ею откровений она не послушает ни епископа, ни папы, ни кого бы то ни было, потому что получила их от Бога».
Это всё, что есть в процессе Реабилитации о подчинении папе, и ничего другого в процессе Реабилитации на эту тему нет.
Сам Маншон в своих многочисленных показаниях повторил свой рассказ несколько раз, но с вариантами: «Ла-Фонтен, Изамбар и Ладвеню пришли в тюрьму сказать ей, чтобы она подчинилась Церкви», и за это они подверглись угрозам; в частности, Ла-Фонтен после этого будто бы «покинул Руан навсегда» – что явно неверно; дальше Маншон говорит на совсем другие темы и потом заявляет: «Кроме того, я слышал, как епископ, когда Изамбар убедил её подчиниться Собору, сказал ему: «Замолчите, чёрт возьми!»
Таким образом, случай посещения тюрьмы втроём и то, что при этом говорилось, теряют свою выразительность; зато ярче выступает роль одного Изамбара, убедившего её подчиниться Собору.
Это и есть единственный конкретный случай, где можно считать доказанным свидетельскими показаниями, что её слова об отношении к Церкви действительно не были занесены в протокол, – случай, уже хорошо нам известный, который Маншоном рассказан сбивчиво, но зато совершенно ясно рассказан Изамбаром: какой, Изамбар, объяснил ей, что такое Собор, и как она апеллировала к Собору. При этом Изамбар говорит прямо, что Маншон этого не записал – по приказанию Кошона (чем и объясняется, конечно, сдержанность Маншона в изложении этой истории).
Помимо Маншона показание Изамбара подтверждено целым рядом других свидетелей. Ладвеню и Дюваль говорят, что он, Изамбар, действительно имел неприятности оттого, что давал ей советы. То же самое говорит Упвиль со слов Леметра (который, по словам Маншона, как раз взял Изамбара под свою защиту). Груше, не называя Изамбара, говорит, что были случаи угроз против тех, кто пытался давать ей советы.
ebooksa