Потому-то и прилагается столько усилий к тому, чтобы её «объяснить» и развеять её мистический ореол. В этом отношении она, несомненно, держит рекорд: даже на Самого Христа усилий в этом смысле тратится, пожалуй, меньше, потому что существует формальная возможность вовсе отрицать Его историчность, чего с Жанной никак сделать нельзя. Сенсационные объяснения «загадки» Жанны д’Арк публикуются в среднем каждые два-три года. Но даже не говоря об этой халтуре, своеобразные «табу» по отношению к ней действуют и у более серьёзных исследователей. «Табу» для большинства профессиональных историков – те факты, которые имеют «сверхъестественный привкус»: по ним чаще всего скользят, предлагая при случае успокоительные догадки (так, например, ещё не очень давно добросовестный исследователь, досконально изучая политику Буржского двора, попутно решил совсем всерьёз, что шинонское явление ангела, о котором она отказывалась говорить на шести допросах и сказала на седьмом, было просто-напросто придворным праздником-маскарадом); в этой же связи иногда оговаривается прямо, что в случаях такого рода историк некомпетентен (хотя в наши дни, например, ни одному физику не придёт уже в голову объявлять себя некомпетентным для таких физических явлений, в которых участвуют, скажем, химические процессы). Это же «табу» характерным образом действует часто и у таких авторов, которые весьма далеки от принципиального отрицания религии. Но, конечно, гораздо хуже другое: в значительной степени «табу» лежит на том, что характерно именно для её религиозной жизни; в огромной литературе по духовной истории Запада о ней невозможно найти почти ничего серьёзного, и чаще всего к ней, без всякого особого рассмотрения, прилагают готовые клише; «табу» – конфликт, противопоставивший святость Жанны всему вымученному, талмудически-церебральному, запуганному и, с другой стороны, нездорово-слащавому, что за века накопилось в христианском мире и в значительной степени повлияло на те самые клише, которые к ней же пытаются теперь приложить. В связи с этим «табу» – размах того движения, которое влекло её современников к ней как к освободительнице (вовсе не только Франции и вовсе не только от англичан): погрузившись в написанные суконным языком архивные счета и казённые отношения (в которых и быть не может ничего, кроме счетов и отношений), иные авторы даже вовсе перестают замечать потрясение, которое девочка, решительно не умевшая считать, производила в человеческих душах. Ещё большее «табу» – религиозный смысл мученичества, на которое именно эта святость была обречена после тысячи лет христианской культуры: «табу», сказавшееся, между прочим, и в том, что католическая Церковь в конце концов канонизировала её официально – как «деву», но не как «мученицу», и изображений Жанны на костре в католических храмах, в общем, избегают. «Табу» почти абсолютно для всех – то, что она говорила о верховной власти Христа, хотя для неё это было безусловно основным и без этого просто даже невозможно понять, почему такая девушка спустилась на арену истории.
И однако всё это не важно. Важно только одно: даже через ограниченность, даже через пошлость теперь неизбежно прорываются подлинные свидетельства и подлинные слова, в которых сияет её душа, и мы начинаем её узнавать. «Ангелы часто бывают среди христиан, когда их не видят», и «я буду звать их на помощь, пока буду жива»: отныне всегда будут люди, которым никакими силами нельзя помешать звать её на помощь и знать, что она может присутствовать не как историческое воспоминание, а реально, своей бессмертной личной душой.
Я не оговорился и ничего вычёркивать не собираюсь. Речь идёт об этом и ни о чём другом, – о том самом, за что её сожгли: о реальном общении Церкви Небесной и Церкви земной не в каком-нибудь дрянном аллегорическом смысле, а в самом точном, прямом и буквальном, так, как это понимала она. Таков первый, основной и самый несомненный вывод из её истории.
«Вдруг – дуновение великого молчания. Она приближалась, белая, прямая, со взором, устремлённым к небу. А я смотрел на неё. Не двигался. Смотрел на неё».
Это писал на рубеже двух столетий человек, который был атеистическим социалистом, но искренно «чаял спасения для всех», действительно «не желал мириться ни с какою неправдой» – и постепенно заметил, что «каждая потребность его внутренней жизни всегда приводит его к одной и той же личности».
Он уверовал в Бога, притом совершенно церковно, – а примерным сыном Церкви не стал. Но в «мистерии жизни – призвания – святости – страстей самой великой святой, когда-либо бывшей на земле» он нашёл такое христианство, какое обычно не снится причёсанным и благоразумным чадам Церкви, такую преображающую силу, какой за глаза достаточно для взрыва всех приличных перегородок, сооружённых для защиты разумного мира от дуновения Неизречённого.
Пеги, несомненно, пришёл бы в ярость, если бы ему сказали, что она для него – просто образ, которым пользуется поэт для выражения своих собственных переживаний и представлений (да и сомнительно, чтоб можно было к «пророку Пеги» прилагать само наименование «поэт»). Он на неё «смотрел» – «смотрел» так, что даже, по признанию позитивистских историков, он в «Мистерии Любви Жанны д’Арк» показал её образ с точностью непревзойдённой. И поэтому все вариации основной темы Пеги – это всё пересказы той вести, которой во всей полноте, всей своей личностью и всей своей жизнью является Жанна д’Арк.
Основная, центральная, единственная тема Пеги – это непрерывное воплощение, ежеминутное выявление вечного во временном, участие активной человеческой воли в преображающем акте Божества, – необходимый ответ человечества на вочеловечение Сына Божия. Но это и есть Жанна д’Арк.
Её имя, повторяющееся у Пеги почти в каждом стихотворении, в этом стихотворении не названо; но только человек, безотрывно смотревший на неё, мог это написать – на Западе в XX веке.
Ничего другого быть не могло: всматриваясь в Жанну с настоящей любовью, нельзя не понять, что у неё речь идёт о преображении всего естества во всей его совокупности. К этой тайне космического преображения Жанна вплотную подвела Пеги. И неудивительно, что космическое значение Жанны с особой ясностью увидел в нашу эпоху другой человек, который был к этому подготовлен влиянием Иоахима Флорского.
Леон Блуа не жил Жанной так, как Пеги; поэтому, вопреки некоторой видимости, он внутренне был, вероятно, менее болен тем своеобразным «комплексом правды», который она излучает; так же, вопреки видимости, его католицизм был гораздо более официален, и в самой его книге о Жанне раздражает конфессиональная узость, швыряющая по всем адресам слова «heretique» и «schismatique», с которыми следовало бы обращаться поосторожнее после того, как они стояли на плакате, привешенном к одному гипсовому эшафоту. Но немалый след Блуа оставил после себя именно потому, что кроме официального католицизма XX века в нём был и «старый иоахимитский огонь». Это и дало ему возможность понять нечто чрезвычайно существенное, чего ни один позитивистский историк понять бы не мог: в чём сама Жанна видела свою собственную сущность.
Совершенно очевидно: свою собственную сущность сама Жанна видела в том, что она «девушка» (незапятнанная), «девушка-служанка» и «дочь Божия». Что это означает в конечном счёте, она не расшифровывала никогда – вероятно, не расшифровывала и перед самой собою, потому что вообще очень мало думала о себе. Но если это расшифровать, то можно получить только то, что получил Блуа. Если угодно, получается «миф», но от всех мифов XIX–XX веков «миф» Леона Блуа отличается тем, что он только раскрывает и развивает собственное представление Жанны.
Вот что получилось у Блуа:
«В самом глубоком мистическом смысле настоящая женщина, единственная женщина не может не быть девой, и совершенная девственность есть ковчег Святого Духа». И Жанна «была идеалом Женщины, которого никогда не понял и не поймёт ни один поэт, – настолько он превосходит наши понятия».
«Изумление, вызванное Жанной у всех её современников, – ничто по сравнению с тем изумлением, которое христианский мир, так долго не желавший её знать, переживёт тогда, когда ему откроется наконец вся сверхъестественность этой невероятной судьбы».
«С самого начала всё обетовано Женщине и Женщиной всё должно свершиться. Между нею и Святым Духом – такое сродство, что по-человечески их можно не различать, и трудно не думать, как некоторые мистики, что Третье Царство, т. е. торжество Параклета, будет добыто Той, о Ком сказано, что «она будет смеяться в последний день».
Тем самым огненная любовь и жертва Дочери Божией есть единственный настоящий ответ на слова Христа: «Огонь пришёл Я низвесть на землю; и как желал бы, чтобы он уже возгорелся».
«Она – женщина, она – дева, ей нет двадцати лет, – продолжает Блуа, – и самое имя её означает освобождение. Освобождение людей кровью Христа, освобождение Христа огнём. Через голову веков Иисус с высоты Своего креста звал Жанну д’Арк, и Жанна д’Арк, умирая на своём костре, ответила, произнеся имя Иисус, и прося воды, т. е. символ Отца, Чьё Царствие должно же прийти в конечном свершении».
Я думаю, что освобождение Христа Жанной д’Арк в ходе всемирной истории совершилось даже в более точном смысле, чем сам Блуа это думал или был готов допустить: когда она на кресте не отвернулась от распятия, как отвернулся Джордано Бруно, но сама попросила принести ей образ Распятого, взяла Его в свои руки, покрыла Его поцелуями и «нежно» прижала к своей груди, она Его вырвала из рук некой силы, которая старалась Его полонить, обволакивая Его образ ледяным резонёрством, жестокостью, лжесмиренным рабским лукавством, пошлостью (одним из самых опасных орудий сатаны), наконец бредовыми страхами, порождёнными фактической клеветой на Него Самого.
С книгой Леона Блуа мы уже в области эсхатологии. Но сама Жанна тоже всю жизнь жила в эсхатологии. И со времени публикации книги Блуа эсхатологические мотивы хлынули в современный мир в довольно внушительном объёме.
ebooksa