Нужно сказать, что вся эта пропаганда представляется малоубедительной, – и вообще, и в особенности в том, что именно в этот момент является психологически решающим: против Девушки Бедфорд может выдвинуть только одно конкретное обвинение – ношение мужской одежды. Правда, в наше время считается, что всякая пропаганда действует, если она ведётся решительно и безапелляционно; тем не менее довольно рискованно называть «распутной женщиной», «женщиной дурного поведения и дурной славы» девушку, о которой по всей Европе, от края до края, говорят как о воплощённой чистоте – которую даже «видят» окружённой белыми голубями и бабочками. И в отношении бр. Ришара утверждения Бедфорда остаются совершенно голословными: с его точки зрения францисканский проповедник стал, скажем, действительно «бунтовщиком», – но почему он стал «отступником», неизвестно. «Парижский Буржуа» рассказывает, что после того как Ришар в Труа перешёл на сторону Жанны, в Париже его бывшие поклонники-бургиньоны «начали проклинать его имя», вытащили опять запрещённые им бильярд и домино и, «хуже того», побросали розданные им медали с именем Иисусовым – всё это, очевидно, из политических побуждений, а вовсе не потому, что Ришар «отступил от веры»; и сам «Парижский Буржуа», какой он ни есть бургиньон, находит, что не было основания отказываться от того, что Ришар сделал для истинного благочестия.
Слабость контрпропаганды вообще характерна для этого периода. Англо-бургиньоны или просто ругают Девушку в глаза и за глаза площадной руганью, как это было под Орлеаном, как это делает, в общем, и Бедфорд, или не знают, что о ней, собственно, сказать. «Существо в образе женщины – Бог весть что это такое», – пишет бургиньон из бургиньонов, «Парижский Буржуа», – и добавляет, что о её чистоте арманьяки, наверное, врут. Единственный порочащий её слух, который был действительно пущен, зарегистрирован у Монстреле: «Долгое время она была служанкой на постоялом дворе, там и научилась ездить верхом, когда водила лошадей на водопой, научилась и другим вещам, которых девушки обыкновенно не знают»; слух этот был пущен, без сомнения, с самого начала, так как во время процесса руанские судьи уже судорожно искали этот постоялый двор (учреждение, в условиях XV века с точки зрения морали неблагонадёжное) и в конце концов должны были удовольствоваться постоялым двором в Нёфшато, где она прожила несколько дней со своими родителями во время общего бегства из Домреми.
Остальные аргументы контрпропаганды этого периода мы знаем из возражений Жерсона и в особенности Желю, а также французского клирика в Риме: всемогущий Бог не нуждается в таком «инструменте», как она; если бы то, что она объявляет своей миссией, было действительно волей Божией, то Бог послал бы для этого ангелов, а не «простую девушку, подверженную всяким заблуждениям в силу своего пола и своего уединённого образа жизни»; если же всё это не является делом Божиим, то, очевидно, является делом дьявольским. С одной стороны, во всём этом нетрудно узнать болезненную подозрительность рационалистического богословия по отношению к женщине; и с другой стороны, – катастрофическое непонимание той основной религиозной истины, что Бог в человеческой личности ищет себе друга и сотрудника и действует через наводнение или землетрясение только тогда, когда человек от этого сотрудничества отказывается. Помимо же этих общих рассуждений конкретное обвинение есть только одно, уже отвергнутое Жерсоном как фарисейство и теперь опять повторенное Бедфордом: мужская одежда, запрещённая канонами для женщин.
Только в дальнейшем, когда авторитет Девушки будет снижен по другим причинам, всё это начнёт конкретизироваться, развиваться и дополняться. Даже основная сила, на которую в этом деле рассчитывает Бедфорд – Парижский университет, – займётся ею по-настоящему только тогда, когда очнётся сам от её ослепительных успехов.
Вернувшись в Париж, Бедфорд через несколько дней, 13 августа, даже выступил навстречу Карлу VII, но, как выяснилось в дальнейшем, без намерения принять бой: вероятно, он и тут руководствовался соображениями пропаганды, хотел показать в окрестностях столицы свою военную мощь. Среди его армии, насчитывавшей в этот момент 8–9 тысяч бойцов, выделялись войска кардинала Винчестерского со своим белым знаменем, на котором была изображена пряжа с веретеном и была сделана надпись «ORES VIENNE LA BELLE»; по свидетельству бургиньонской «Книги измен Франции», современники понимали это как прямую агитку против Девушки – «Пусть теперь придёт красавица!» – и иначе понять это как будто трудно. Происхождение этого 3-тысячного войска, приведённого из Англии Винчестером, было несколько своеобразно. Оно было набрано на предмет крестового похода против гуситов, оплачивалось на средства Церкви, и кардинал Винчестерский был поставлен во главе его специальной буллой, привезённой особым посланцем папы. 18 июля Палата общин одобрила план отправки этого корпуса против чешских еретиков, но уже за несколько дней до этого английское правительство приняло все необходимые меры для его отправки во Францию против Жанны д’Арк. Учитывая отличные отношения английского правительства, а также и Парижского университета со Св. Престолом и, с другой стороны, прескверные отношения Св. Престола с Буржским королевством, Винчестер и Бедфорд были, очевидно, заранее уверены в том, что из-за этого не произойдёт крупного международного скандала.
При вести о выступлении Бедфорда Карл VII пошёл ему навстречу прямо на Париж, но обе армии разошлись: когда арманьяки достигли местечка Даммартен, Бедфорд прошёл западнее и 14-го оказался в Санлисе. В тот же день арманьякская армия, вернувшись в Крепи, двинулась оттуда на Санлис и 15 августа была в виду англичан, успевших встать укреплённым лагерем у Монтепиллуа, немного восточнее Санлиса.
В то время как д’Алансон и Вандом с главными силами остались позади, Девушка прошла с авангардом к самому английскому лагерю. По обыкновению неся своё знамя, она осмотрела их укрепления. Англичане не двигались: весь их расчёт заключался в том, что арманьяки опять бросятся на окружавшие их лагерь острые колья, столько раз губившие уже французскую кавалерию. Девушка, конечно, искала боя, но не собиралась поступать безрассудно. Её ощущения были противоречивы, и в этом смысле Монстреле, может быть, прав, говоря, что в этот день она несколько раз колебалась. Во всяком случае, она отвела авангард назад, к главным силам, – и тогда, по рассказу Персеваля де Каньи, «она, д’Алансон и другие военачальники послали сказать англичанам, чтоб те вышли из своего лагеря и приняли бой в открытом поле». Англичане не двигались или выходили из лагеря только небольшими отрядами, когда передовые арманьякские части опять подходили вплотную. Весь день прошёл в мелких стычках, принимавших порою ожесточённый характер; один раз Ла Тремуй, свалившись с коня, чуть не был взят в плен англичанами. «Каждый час», говорит Шартье, Девушка вызывала неприятеля на бой в открытом поле, но напрасно. Битва под Монтепиллуа не состоялась. Рано утром 16-го Карл VII отошёл на Крепи, и Бедфорд немедленно вернулся в Париж.
И тут опять оказалось, что английское владычество во Франции трещит по всем швам: едва вернувшись в Париж, Бедфорд должен был оставить в столице сравнительно небольшие, главным образом французские силы – не больше 2000 человек, по Жану Шартье, а по парижским известиям, ещё гораздо меньше – и спешно идти со всем остальным войском спасать Нормандию, которая оказалась под угрозой: перед появившимися там арманьякскими силами (может быть, коннетабля де Ришмона) ключ к Нормандии, Эвре, капитулировал, как это делалось, «на срок». Бедфорд как раз успел прийти раньше, чем срок истёк, и капитуляция должна была вступить в действие; но, спасая Нормандию, он опять оставил Париж в критическом положении.
Едва Бедфорд отступил от Монтепиллуа, как опять город за городом начали сдаваться Карлу VII. Санлис сделал это в тот же день. На следующий день, 17-го, ему принесли в Крепи ключи Компьени. 18-го он вступил в этот город, образовавший на пути из бургундской Фландрии в Париж «барьер», который теперь уже устоит вопреки всему и решит окончательно исход Столетней войны. В тот же день, 18 августа, население города Бове встретило герольдов Карла VII криками «Да здравствует король Франции!»; епископ Бовезский, известный нам университетский лидер Пьер Кошон, ныне член Совета короля Англии, уже бежавший в июле из Реймса, теперь едва успел бежать из своей епархии.
Несмотря на то, что месяц прошёл со дня коронации и половина этого времени потеряна, порыв ещё продолжается. Весь север и весь Иль-де-Франс ещё могут быть быстро освобождены, и тогда Париж со своим гарнизоном не продержится долго. По рассказу Персеваля де Каньи, Девушка говорит герцогу д’Алансону: «По-моему, наш король теперь слишком доволен милостью, которую послал ему Бог, и ничего больше не хочет предпринимать». И она теперь поступает так, как заранее написала городу Реймсу: она сговаривается со своим «милым герцогом» о том, чтобы так или иначе повести армию на Париж.
Все мысли Карла VII действительно сосредоточены только на одном: на переговорах, которые Режинальд Шартрский ведёт в Аррасе. В самом Аррасе население твёрдо уверено в том, что Карл VII фактически уже победил; жители приходят к его канцлеру и просят для себя амнистии; разумеется, Режинальд обещает им амнистию и всё что угодно; но в то же время, так и не понимая, какая за ним стоит сила, Режинальд обещает также всё что угодно представителям Филиппа Бургундского.
Устами своих дипломатов победоносный и только что коронованный король Франции выражает своё согласие на всё: он готов принести в унизительной форме извинения за убийство Иоанна Неустрашимого; готов на всё время своей жизни освободить своего надменного вассала и всех его подданных от всех обязательств по отношению к короне; готов оставить ему всю территорию, которую тот захватил, и уступить ему ещё несколько городов; готов дать ему заложников и любые гарантии исполнения будущего договора; готов теперь же вступить в мирные переговоры и с Англией, соглашаясь заранее уступить ей всю Гюйень до Дордони.
Ничего большего Филипп Бургундский не может требовать. Согласившись на все эти жертвы, Карл VII в Компьени с уверенностью ждёт «бургундского мира».
А в это самое время Девушка увлекает герцога д’Алансона и армию на Париж и собирается почти насильно тащить под Париж его самого, Карла VII, с риском вызвать неудовольствие Филиппа Бургундского. Как скажет в дальнейшем, при самых трагических обстоятельствах, Режинальд Шартрский, «она не желает слушать никого и всё делает по собственному усмотрению».
«Куда ни шло – навязывать свою волю герцогу д’Алансону; но навязывать её самому королю!..» – восклицает через пять веков Ф. Фанк-Брентано в своей книге, увидевшей свет в 1943 г. и подробно обосновывающей принципиальную правоту политики Режинальда Шартрского и Ла Тремуя (причём читатель всё время чувствует и понимает, что «прав маршал», заключивший в той же Компьени другое перемирие в разгар Второй мировой войны). Вероятно, Карла VII уже покоробило в своё время, когда Жанна, не ограничиваясь проповедью общего примирения всех христиан, попыталась его самого помирить с коннетаблем; теперь это самоуправство начинает его изводить. С одной стороны, он рассуждает в точности так, как рассуждают все умные люди, если только у них не хватает чутья распознать, что в иные моменты (когда свастика висит на Эйфелевой башне и пушки гремят под Сталинградом) дело уже не в искусной игре, а в чём-то совсем другом. Загипнотизированный своей умной и тонкой игрой, которая должна увенчаться успехом, Карл VII перестаёт ощущать «этот несравненный порыв, который только один раз бывает в жизни народов», – по великолепному выражению историка, знавшего и в то же время понимавшего, пожалуй, лучше всех жизнь и трагедию Жанны, – Лефевр-Понталиса[25]. И в то же время Карл VII не может не задаться вопросом: какова же, собственно, его роль, если она пишет населению целого города, что будет поступать с армией по собственному усмотрению, теперь начинает приводить свои слова в действие и «не слушает никого»?
Где-то в бумагах Карла VII лежат меморандумы Жерсона и Желю: «Пусть те, за кого справедливость, не останавливают неверием и неблагодарностью течение божественной помощи»… «Да убоится король, как бы не пропали его расчёты, если он не будет следовать совету Девушки и понадеется на человеческую мудрость». Тут роль короля – быть «подручным Христовым» в самом точном и буквальном смысле слова, – роль, которая предполагает возможность непосредственных внушений премудрости Божией и долг короля следовать им, когда эти внушения даются; царское помазание – необходимое условие для выполнения этой роли, но условие ещё недостаточное, потому что благодать таинств, всегда необходимая, требует и постоянного участия свободной человеческой воли. Но вот теперь в голове самого Карла VII рождается или кем-то подсказывается ему новая мысль, которая скоро станет официальной теорией и будет повторяться пятьсот лет: призвание Девушки кончилось, надобность в получаемых ею непосредственных внушениях исчезла в тот день, когда он сам, Карл VII, получил благодать помазания; и если он действительно «видел» в Шиноне мистическую корону в руках вестницы Божией, то тем более он теперь убеждает себя в том, что всё её призвание заключалось в фактическом даровании ему короны Франции.
Таков трагизм истории: последний помазанный российский император хотел иметь при себе Серафима Саровского, а когда страна не выдвинула на эту роль никого, кроме Распутина, он нашёптывания сладострастного мужика, проникшего к нему потаённо, как вор, принимал за внушения Святого Духа; Карл VII имел при себе Жанну д’Арк и решил через несколько недель после помазания, что она ему больше не нужна.
И в тот самый момент, когда Карл VII, положившись на умные и тонкие расчёты, перестал обращать внимание на «то, что Бог вкладывает в сердце этой девочки», и пожертвовал иррациональным порывом, – в этот самый момент он с настоящим ослеплением пошёл в ловушку к Филиппу Бургундскому. Получив унизительные предложения Карла VII, Великий Герцог Запада окончательно убедился, что король готов поступиться чем угодно ради мира с ним. Тогда он затянул дело ещё, ничего не подписал и отправил Режинальда назад с пустыми руками, пообещав ему только послать вскоре в Компьень своих послов с ответом. С настоящим ослеплением Карл VII и теперь ещё не видит того, что уже могут разглядеть младенцы и давно поняла семнадцатилетняя Жанна: Филипп пойдёт на примирение только тогда, когда у него не будет иного выбора.
23 августа, приблизительно в то самое время, когда бургундские послы приехали для дальнейших переговоров в Компьень, Девушка с герцогом д’Алансоном выступила из Компьени на Париж. Карл VII предоставил ей пытаться овладеть столицей и тем временем, пока она была под Парижем, всё внимание сосредоточил на переговорах. Филипп Бургундский был уже с 18 августа официально губернатором Парижа вместо Бедфорда, уступившего ему этот пост; и фактически Филипп контролировал Париж через Вилье де Лиль-Адама, оставшегося в городе почти с одними французскими войсками, без англичан. В Компьени, пишет «Беррийский Герольд», бургундские послы давали множество обещаний заключить мир между королём и герцогом. Спустя несколько недель Филипп категорически заверял Карла VII в своём намерении сдать ему Париж через одного из своих советников, Шаньи, уже принимавшего участие в компьеньских переговорах: нет сомнения, что обещания такого рода давались уже в Компьени. Карл VII окончательно решил сделать всё для использования этой возможности, обращая как можно меньше внимания на действия той, которая была для него вестницей Божией, поскольку она подтвердила ему, что он – король, и сделала его королём, но теперь, когда он стал королём, ведёт себя как своенравная девчонка.
Между тем эта своенравная девчонка в глазах множества людей остаётся вестницей Божией. Она окружена таким ореолом, что люди обращаются к ней с самыми неожиданными – для неё самой неожиданными – вопросами: иногда наивно, иногда для того, чтобы погреться в лучах её славы. В Тулузе один из членов городского совета предложил запросить её о способах борьбы с «дурной монетой», т. е. с инфляцией. Полузабытая претендентка на миланскую герцогскую корону обратилась к «высокочтимой и благочестивейшей Девушке Жанне, посланной Царём Небесным для спасения Франции от угнетающих её англичан» с просьбой поддержать её собственные претензии. И в момент, когда Девушка выступала из Компьени на Париж, она получила письмо со своеобразной просьбой от графа д’Арманьяка:
ebooksa