И канцлер королевства Режинальд Шартрский независимо от того, что он лично думает о Девушке, в мае – июне 1429 г. может лишь «скреплять королевской печатью волю подданных», кристаллизованную Девушкой (я привожу в кавычках слова Эмбара де Ла Тура, написанные для общей характеристики Франции XV века, но в особенности приложимые к этому случаю). Им обоим – Режинальду и Ла Тремую – явно нечего противопоставить общей вере короля и нации, пока у них не появятся новые доводы в пользу новой игры, в каком-то смысле более заманчивой, чем всё то, что делает Девушка.
Политика Режинальда Шартрского и Ла Тремуя есть политика мира с герцогом Бургундским во что бы то ни стало; свергнув Ришмона, они переняли эту политику у него и у королевы Иоланты, и иной политики у них не может быть: князь Церкви – дипломат, всю жизнь подписывающий договоры и конкордаты, в большинстве случаев неудачные и остающиеся на бумаге, и беспринципный интриган, перебывавший во всех лагерях, сохранили «по ту сторону рва» прекрасные личные отношения, и в этом оправдание их пребывания у власти. В октябре 1428 г., когда положение казалось почти безнадёжным, Генеральные Штаты прямо просили короля «стремиться всеми доступными средствами к миру с герцогом Бургундским» и столь же прямо просили для этой цели вернуть коннетабля. Ла Тремуй и Режинальд Шартрский должны показать, что они могут это сделать не хуже коннетабля.
Но всё это оказалось перечёркнуто позднейшими событиями. Вся обстановка теперь совершенно иная, чем была в октябре. «Обсудив в Совете намерение Девушки вести его в Реймс для коронации, король собрался в поход» (Эбергард Виндеке), «последовал совету Девушки» («Хроника без заглавия»), «пошёл принять свою корону, веря словам Девушки» (Энеа-Сильвио Пикколомини). Тем самым вместо того, чтобы искать «бургундского мира во что бы то ни стало», он начал наступление на территорию, занятую как раз не англичанами, а бургиньонами. Коронация в Реймсе усиливает ещё во много раз мистическую волну, поднявшуюся во Франции. Она представляет собой жесточайший удар по всем противникам национальной монархии. И это – политика Девушки, обратная политике Режинальда Шартрского и Жоржа де Ла Тремуя. Девушка сама умоляет Филиппа Бургундского о мире именем Христовым «так смиренно, как только умеет, сложив руки на груди», – но только о мире «не против чести короля», и она тут же грозит: «Сколько бы людей вы ни привели против нас, будет лишь великая жалость от пролития крови тех, кто пойдёт против нас». Не «мир во что бы то ни стало», а, по собственному её определению, «мир на конце копья»: бить и предлагать мир, предлагать мир, но продолжать бить, – до тех пор, пока мира не будет; «и если бургиньоны не подчинятся сами, мой король приведёт их в повиновение силой».
И это единственный способ кончить войну в несколько недель, теперь же, летом 1429 г., используя до конца гигантские силы, разбуженные ею во Франции.
И король это как будто понимает. С дороги на Реймс он пишет маркизу Монферратскому письмо, кончающееся заявлением, что «вместе с Девушкой он идёт на герцога Бургундского с намерением дать ему бой». Дипломатия Режинальда Шартрского и Ла Тремуя бездействует, она не проявляет никакой инициативы.
Инициатива переговоров исходит теперь с другой стороны. В англо-бургиньонском лагере ничего не готово для отпора: войска не собраны, укрепления Парижа только начинают приводиться в порядок, даже контр-пропаганда почти отсутствует. Между тем если Филипп Бургундский в своё время был рад тому, что Англия не победила окончательно под Орлеаном, то тем более он боится теперь окончательной победы буржского короля. Вся его политика – играть на борьбе двух королей Франции: англо-парижского и буржского. Самое главное для него теперь – выиграть время, задержать хоть немного этот стихийный напор. И поэтому в тот самый момент, когда он начинает укреплять свой союз с Англией для совместного сопротивления, великий герцог Запада забывает даже свою гордость и пускает в ход всё, чтобы завязать переговоры с противником. Но, конечно, он никогда не ответит Девушке – ни на её первое письмо, посланное около 25 июня, где она наивно и великолепно предлагала ему лично явиться на коронацию Карла VII, ни на её мольбы именем Царя Иисуса, посланные в самый день коронации из Реймса. Условие игры, единственный шанс для Филиппа выиграть время, состоит в том, чтобы игнорировать всю эту мистику и завязать разговор со своими старыми «нормальными» партнёрами. И Филипп Бургундский гонит теперь гонца за гонцом к своему товарищу детства и молодости, которого он знает насквозь, – Ла Тремую.
Уже в 20-х числах июня, когда начинается поход на Реймс, вечные посредники, савойские послы, мчатся в Буржское королевство по специальной просьбе Филиппа Бургундского. 3 июня из Дижона отправляют гонца «к господину де Ла Тремую узнать от него, намерен ли дофин соблюдать заключённые перемирия» (территориально ограниченные перемирия, заключённые ранее и исключавшие из военных действий некоторые районы). 5 июля другой гонец, Гийом де Ла Турнель, отправляется из Дижона же «к господину де Ла Тремую, в район Осерра, где, по слухам, дофин продвигается к Реймсу, чтобы изложить господину де Ла Тремую некоторые вещи и просить его об исполнении оных». К 16 июля первый бургундский посланец, Жак де Вильнёв, возвращается в Дижон и «спешно» отправляется дальше к самому Филиппу во Фландрию «изложить ему некоторые вещи, устно сообщённые ему, Вильнёву, дофином и Ла Тремуем». В этот самый день уже Джустиниани узнаёт в Брюгге и сообщает в Венецию, что герцог ищет переговоров. В действительности переговоры уже завязались, и на следующий день – в самый день коронации, 17 июля,—
в Реймс приезжает посольство герцога Бургундского с конкретными мирными предложениями.
И в то самое время, когда Ла Тремуй под Осерром ухватился за «некоторые вещи», сообщённые ему из Дижона, и, как видно, пообещал «исполнение оных», Филипп Бургундский 10 июля спешно прибыл в Париж, следуя приглашению Бедфорда. Здесь он вторично получил от Бедфорда субсидию в 20000 фунтов и обязался выставить новую армию между 22 и 31 июля; и концентрация бургундских войск между Корби и Амьеном действительно началась в обусловленный срок. Но ещё гораздо важнее, что перед парижским населением, уставшим от английского владычества и способным, в свою очередь, поддаться «чарам» Девушки, Филипп Бургундский шумно демонстрировал своё единение с английской властью и в то же время всеми силами разжигал старые бургиньонские партийные страсти. 14 июля на специально организованном собрании в присутствии Бедфорда и Филиппа вновь была зачитана официальная бургиньонская версия убийства Иоанна Неустрашимого. «Когда чтение кончилось, поднялся ропот возмущения», – пишет неисправимый бургиньон, политик от Университета, так называемый «Парижский Буржуа». «Тогда регент королевства Французского герцог Бедфорд дал знак, чтобы все умолкли, и герцог Бургундский произнёс речь о нарушении мира и об убийстве его отца. Затем народу велели поднять руки в знак того, что все будут верны регенту и герцогу Бургундскому». Филипп сделал больше: если Бедфорд уже раньше сменил право купечества и эшевенов, чтобы во главе коммуны иметь лишь вполне проверенных людей, то Филипп убедил его теперь назначить на пост прево (т. е. военного губернатора) Парижа, человека, абсолютно преданного ему, Филиппу Бургундскому, и известного своими неладами с английской властью: Вилье де Лиль-Адам, руководивший когда-то военной составляющей переворота 1418 г., при английской власти был на два года посажен в Бастилию. Имея такого прево, население Парижа могло даже не без некоторого основания чувствовать себя уже не под иностранной, а под французской властью бургиньонской партии. И с другой стороны, великий герцог Запада имел теперь возможность дать понять Ла Тремую и Карлу VII, что новый прево Парижа сдаст столицу кому угодно и когда угодно по первому его, Филиппа Бургундского, приказу.
Пробыв в Париже неделю, Филипп 16-го уехал к себе в Аррас и заодно увёз из Парижа свою сестру герцогиню Бедфорд. Одновременно во Фландрию, по сообщению Джустиниани, хлынул целый поток людей, уезжавших из Парижа: несмотря на уже завязанные переговоры, несмотря на все старания Филиппа поднять дух англо-бургиньонов, в этот момент нет ещё никакой уверенности в том, что Девушка не появится через несколько дней под Парижем и что при её появлении столица не выразит ей преданности.
Продолжая считать, что дофин немедленно пойдёт на Париж, Бедфорд всё в тот же день, 16 июля, сообщает, однако, в Лондон первую радостную весть: «что герцог Бургундский широко и лояльно исполнил и продолжает исполнять свой долг и проявляет себя в этих трудных обстоятельствах истинным родственником, другом и верным вассалом короля… без него Париж был бы потерян вместе со всем по ту сторону моря». Бедфорд совершенно уверен в том, что, конечно, Филипп доброй волей Париж Карлу VII не сдаст. Со своей стороны он готов теперь делать ему любые уступки, скоро он передаст ему наместничество на всю оккупированную Францию кроме Нормандии, лишь бы только выполнить завет Генриха V и сохранить англо-бургундский союз. Успокоенный хоть с этой стороны, Бедфорд оставил Париж на попечение Вилье де Лиль-Адама и поспешил навстречу армии Винчестера, чтобы успеть привести её в Париж раньше, чем Девушка с национальным королём появится под столицей.
Удастся ли посредством переговоров замедлить стихийный поток – в этом сейчас весь вопрос. Всё остальное – только паллиативы. Даже если армия Винчестера успеет прийти своевременно, это само по себе ещё недостаточно: если окружающие районы и весь север отойдут к Карлу VII, то Париж, взятый в тиски и отрезанный от бургундской Фландрии, всё равно невозможно будет удерживать длительно.
17 июля в своём отчёте о коронации королевам Марии и Иоланте анжуйские рыцари ликуют: бургундские послы прибыли в Реймс и «в настоящую минуту мы надеемся, что добрый уговор состоится прежде, чем они уедут назад». Авторам отчёта не приходит в голову, что из-за одной только надежды на мир можно замедлить наступление. Они совершенно уверены в том, что Девушка «завтра» пойдёт с королём на Париж. Немедленный мир с Филиппом лишь облегчит наступление.
Ещё раз – это и есть политика Девушки. Умоляя Филиппа Бургундского о честном и немедленном мире, она в то же время «не имеет иного намерения, как атаковать Париж», пишет «Хроника Турне». Как под Орлеаном она умоляла англичан уйти и в то же время «была готова сражаться», «возложив всю надежду на Господа», также точно она рассуждает и теперь: «Девушка думала ввести короля в Париж, – пишет Эбергард Виндеке, – и не боялась никакой силы, ни герцога Бургундского, ни регента, ибо она говорила: у Господа Бога больше силы, чем у них, и Он ей поможет; и чем больше людей герцог Бургундский и регент выставят против неё, тем больше будет их перебито и тем больше будет добыча». И дальше – всё те же «условия», которые мы знаем давно: «Насколько у неё хватает власти, она не позволяет никому брать чужое добро, наносить какой-либо вред бедным людям или совершать над ними насилие. И провианта хватает в её войске, и продовольствие в стране не подорожало, пока она наступала таким образом».
Сопротивление потому и рушится перед нею, что при виде её кажется невозможным, чтоб она могла даже невольно «наносить ущерб бедным людям». Уже в это время возникла прелестная легенда, зарегистрированная тем же Эбергардом Виндеке: как где-то в Шампани, в окрестностях Реймса, виноградные лозы, потоптанные конями, выпрямились и встали как ни в чём не бывало, когда Девушка прошла со своей кавалерией.
Вопреки тому, что думали анжуйские рыцари, эта кавалерия, однако, не была брошена на Париж ни «завтра», 18 июля, ни «послезавтра», 19-го, ни через два дня, 20-го. Только 21-го Карл VII со своей армией продвинулся из Реймса на несколько вёрст, до Корбени, где задержался опять на сутки, исполняя свою прерогативу помазанного короля Франции – возложением рук исцелять золотуху. 22-го он продвинулся немного дальше, до Вальи. Никаким иным чудом Девушка не могла достигнуть Парижа раньше кардинала Винчестерского, который вступил туда со своей армией 25-го. И в то же время, также вопреки всем ожиданиям анжуйских рыцарей, бургундские послы уехали, твёрдо пообещав мир, но мира не подписав.
К сожалению, мы не знаем самого хода переговоров. Но по последствиям видно, что Ла Тремуй вцепился в идею, поданную ему Филиппом: мир между королём и герцогом через несколько недель, безболезненный переход столицы под власть Карла VII – при том условии, чтобы дать всему этому время созреть, не форсируя ход событий. Он должен был ухватиться за это, тем более что это и есть завершение его собственной политики, вдруг приблизившееся вплотную, и лично для него это единственный способ получить назад контроль над событиями, выскользнувший из его рук. Внезапно он оказывается опять необходимым человеком, арбитром положения: через неделю, или через две, или через три он заключит мир с Филиппом Бургундским. На этот раз его поддержат все здравомыслящие люди; в первую очередь, Режинальд Шартрский тоже понимает необходимость во что бы то ни стало заключить бургундский мир и в то же время наблюдает не без удивления всех этих клириков, которые не так давно провалили его конкордат, а теперь чуть не служат молебны визионерке, разговаривающей от имени Господа Бога и представляющей некоторые световые фантасмагории, беспрецедентные в анналах Римской Церкви.
У Режинальда и Ла Тремуя теперь в руках аргумент действительно почти неотразимый. Перспектива мира с Филиппом Бургундским настолько заманчива и теперь настолько реальна, что всё остальное начинает уже казаться второстепенным. На другой день после коронации Карл VII вдруг видит, что всё уже вроде бы достигнуто: скоро, очень скоро он будет признан всей страной – остаётся только поддержать и развить контакты, столь удачно установленные, предоставив свободу действия его дипломатам.
Карл VII – человек совсем не глупый, и он ощущает свою ответственность за страну; он даже, как говорится, «добрый король»: за всю свою жизнь, за несколько десятилетий беспрерывных смут и войн, он был свиреп один только раз, в ранней молодости, когда приказал перебить поголовно бургиньонов, засевших в замке Азе-Ле-Ридо, за то, что они его обозвали «ублюдком». Он бывает энергичен, бывает физически храбр, но над ним тяготеет его наследственность: он – неврастеник; приливы деятельности сменяются у него непреодолимой апатией, как после победы при Боже, когда всё было готово для дальнейшего наступления – и всё было вдруг отменено; он боится перейти через мост, боится пройти по лестнице, чувствует себя хорошо только «в маленьких комнатушках», в тишине закрытых помещений. Мирно получить столицу в свои руки, договориться за кабинетным столом о конце всем надоевшей гражданской войны – это именно то, что соответствует его характеру. Сейчас эта цель, к которой рвётся вся страна, почти достигнута; прежде чем покинуть королевскую ставку, бургундские послы условились о новом, решающем заседании, которое состоится в Аррасе в начале августа – через каких-нибудь десять дней; переговоры и в промежутке не прерываются. И чтоб не разорвать завязавшихся нитей, бургундцы сначала требуют только одного: не наносить новых УДаров.
Потеряв уже пять дней и пропустив возможность достигнуть Парижа раньше армии Винчестера, Карл VII 22 июля в Вальи принял депутации, принёсшие ему ключи Суассона и Лана. На следующий день он вошёл в Суассон. Сюда ему доставили ключи Креси, Провена, Куломье и нескольких других городов. Около этого времени к нему явился со своим контингентом Рене Анжуйский, порвавший с Англией и принёсший королю признание от имени всей восточной окраины.
ebooksa