Ганди «перед каждой очередной конференцией слушал весть от Бога», т. е., очевидно, слушал «то, чего нет». При этом в последний период своей жизни он не состоял даже в руководстве Конгресса и не вошёл в состав первого правительства независимой Индии. От людей он требовал прежде всего внутренней нравственной реформы, и десятки, а вернее, сотни миллионов людей смотрели на него как на святого, а не как-либо иначе. Значит ли это, что они возили его с собой как талисман или, скажем более прилично, как икону? Ганди, святой и пророк, деятельный, упорный, хитрый, был для них вождём, определявшим стратегию и тактику политической борьбы. Руководство Конгресса и правительство Индии обращались к нему за советом, потому что верили, что он – святой и пророк, а если они отклонялись от его линии, Ганди начинал поститься, и в стране возникало такое напряжение, с которым не посчитаться было нельзя.
Есть и другой пример. Дело, мне кажется, в том, что мир рационально устроенный – всегда только фикция; поэтому то место, которое в истории Европы опустело с сожжением Жанны, не остаётся вовсе пустым: в него врываются иррациональные силы иного порядка – «ларвы», подделки, «choses contrefaites», как сказала бы она. И Гитлер был пророком некоего бога, который ему открылся в безжалостных законах биологии и призвал его к огромной исторической миссии: установить всеми средствами мировое господство высшей породы людей. Его система, по своему происхождению рационалистическая, но впавшая в бешеную мистику и принципиально отрицающая жалость, привела к тому, что, погибая сам, он сознательно старался похоронить и свой народ, а по возможности, и весь мир под развалинами своей Валгаллы (тогда как Жанна, плакавшая над мёртвыми противниками, в свои предсмертные минуты заботилась о том, чтобы никто никак не пострадал вместе с ней). Но нет никакого сомнения в том, что «верующие» национал-социализма смотрели на Гитлера именно как на «посланника божия», и это, очевидно, не значит, что он был для них бессловесным талисманом. Для сотен тысяч и миллионов людей, работавших с остервенением и дравшихся до последнего, фюрер, организовывавший хозяйство и армию, выигрывавший дипломатические кампании и кампании военные, был фактическим вождём в силу своей «пророческой функции», а не в силу своего формального положения в германском государстве, которое возникло как результат этой функции.
Жанна жила причастием и в безлюдной часовне распластывалась ниц перед распятием; кроме того, она была не мужчиной, а девочкой, – поэтому её «весть» не тождественна «вести» Ганди и противоположна «вести» Гитлера. Но механизм «пророческой функции» всегда одинаков, независимо от источника вдохновения.
Как служанка «Царя неба и всей Вселенной», Жанна требует от людей, чтобы они исповедовались и причащались, не богохульствовали, не грабили, не ходили с проститутками и миловали врагов; и как «служанка Царя неба и всей Вселенной», она заявляет: «Вы были в вашем Совете, а я была в моём»; не дожидаясь своего официального признания, она диктует своё письмо англичанам; «никогда ни один вельможа не диктовал мои письма» (и надо быть слепым, чтобы в этом усомниться: это тот же язык, что в её ответах в Руане, и никто больше в XV веке так не писал); когда её забывают позвать, она стучится к королю и говорит ему, чтоб он шёл в Реймс для помазания: «мой Совет очень сильно меня к этому побуждает».
Психологически невозможно, чтоб люди верили, что она имеет «совет от Господа», и не слушали бы её. А люди верили. И не только «простой народ». Командующий орлеанской обороной Бастард Орлеанский верил, – и поэтому, когда она ему сказала во время штурма Турели, чтоб он подождал отступать, он подождал. Командующий Луарской армией герцог д’Алансон верил, – и поэтому он спрашивал её, что делать, перед приступом на Жаржо, в момент кризиса при появлении коннетабля, под Пате. Кроме того, он знал, что если выйдет конфликт с ней и об этом станет известно, то народное ополчение уйдёт вместе со всей артиллерией, а может быть, и прикончит некоторое количество «изменников-дворян» (если она им не помешает). Побыв с ней два часа наедине, Карл VII поверил. Кроме того, ему говорили, что надо верить. Его духовник Жерар Маше верил. Арманьякский клир, собранный в Пуатье, и парламентарии, рассмотрев её в течение нескольких недель, поверили. Величайший духовный авторитет национальной Франции Жерсон, далеко не всех визионерок одобрявший и иногда их опасавшийся, изучил документацию об этой «визионерке» и поверил. Самый авторитетный иерарх галликанской церкви Желю тоже изучил и тоже поверил. Жерсон и Желю писали ему королю, что надо верить и надо слушать «девушку, действующую по вдохновению Божию». И это не держалось под спудом: меморандум Жерсона Джустиниани читал в Брюгге и послал его в Венецию с просьбой показать дожу. А люди тем временем поднимались со всех сторон, и так как платить им было, собственно, нечем, шли на ратную службу за свой счёт «в надежде, что Девушка послана Богом».
Вся структура старой Франции такова, что ко всему этому король не может не прислушиваться. Уже раньше мнение организованных групп, например крупных коммун, настолько принималось во внимание, что после «ликвидации» Жиака Ришмон специальным письмом просил город Лион войти перед королём в представление и «успокоить» его. А сейчас речь идёт не о мнении отдельной, хотя бы и очень крупной коммуны. Множество коммун, войска, командующие и влиятельнейшие группы духовенства верят в святую пророчицу, в которую король верит и сам.
И Карл VII положился на силу Божию: в мае – июне 1429 г. он плывёт с этой мистической, сверхрациональной волной, которая его несёт. В его письмах этого периода звучит нечто большее, чем трафаретные фразы о помощи Божией. 22 мая, приблизительно в то самое время, когда он получил меморандумы Жерсона и Желю и когда Девушка в Лошском замке убедила его в принципе идти на Реймс, он пишет городу Турне: «Мы готовимся в поход со всеми нашими силами в надежде овладеть, с помощью Божией, переходами, которые находятся ещё в руках врагов, с тем чтобы потом поступать по совету, который даст нам Бог». В особенности конец этой фразы – прямой отзвук меморандума Желю. И затем, вступив на мистический путь к помазанию, последовав совету «Девушки, посланной Богом», Карл VII 4 июля пишет городу Реймсу: «Все эти дела (победы, одержанные на Луаре. –
Желю не напрасно писал Карлу VII, что «пусть он лучше склоняется к божественной мудрости, чем к человеческому разумению». В мае – июне 1429 г. король выслушивает своих советников, но следует «решениям, которые Бог вкладывает в сердце этой девочки» – именно так, как писал Желю.
Таков «механизм пророческой функции». В основе всего – личность, внушающая веру. Теперь вера короля поддерживает веру нации, и вера нации поддерживает веру короля. Девушка непобедима, пока это так, и она станет мученицей, когда это перестанет быть так.
В объяснение того, что произошло в дальнейшем, официальный историограф Карла VII Жан Шартье и здесь его повторяющий «Дневник осады Орлеана» создали легенду, будто в наступающие теперь критические месяцы вся власть во Франции принадлежала не Карлу VII, а Жоржу де Ла Тремую; они изложили эту легенду именно там, где нужно было рассказать о судьбе Жанны д’Арк, – создали эту легенду специально для того, чтобы снять с короля всякую ответственность за мученичество Жанны д’Арк. В конце прошлого века эту легенду о «царствовании Ла Тремуя» воскресил дю Френ де Бокур в своём труде, насыщенном эрудицией, но вместе с тем представляющем собою неумный роялистский памфлет, где король обязательно прав во всём, что бы ни происходило. В наши дни эту официальную легенду подхватил Кордье и логически довёл её до абсурда: раз Францией с 1427 по 1433 гг. самодержавно управлял Ла Тремуй, то, стало быть, Девушка от начала и до конца была орудием Ла Тремуя.
Когда Карл VII в 1427 г. сбросил с себя опеку Ришмона и призвал к власти Ла Тремуя, он сделал это именно для того, чтобы быть королём на деле, к чему стремление проявлялось у него и раньше, в особенности когда он формально был ещё только регентом. Положение Ла Тремуя совсем иное, чем было перед этим положение Ришмона: в отношении Ришмона король ограничил себя как бы «конституционно», формально подчинил себя руководству коннетабля; в этом смысле можно говорить при желании о «диктатуре» Ришмона; Ла Тремуй же – камергер короля и больше ничего. Если в старой Франции все вообще королевские чиновники – в известной степени «личные слуги» короля, то камергер – самый личный из них: в отличие от других, он не имеет, в сущности, никаких государственных функций, – ему полагается в отсутствие короля спать у постели короля и, по аналогии, лежать у ног короля во время «lit de justice», носить «тайную печать», которой запечатываются личные письма короля, и читать вслух за королевским столом. Он силён ровно постольку, поскольку король его слушает. Все прочие современные источники, кроме Жана Шартье и «Дневника Осады», констатируют просто, что Ла Тремуй имеет на короля сильное, очень сильное влияние. То же самое, и примерно в тех же выражениях, констатировалось ранее про Луве и про Жиака. Но сильное влияние не есть «диктатура».
Ла Тремуй влияет на Карла VII отчасти потому, что он его главный и постоянный кредитор: он всё время финансирует государственную казну, которая пуста. В накладе Ла Тремуй при этом отнюдь не остаётся: «те, кто давал взаймы, в несколько месяцев зарабатывали на этом втрое и вчетверо», отмечает Жувенель дез-Юрсен сразу после падения временщика; и действительно, сохранившиеся далеко не полные счета показывают, что Ла Тремуй клал себе в кошель всё, что можно было класть, – жалование по разным статьям, возмещение за всевозможные «накладные расходы», доходы от целых городов, специальные таксы на вино, имущество, конфискованное в разных случаях, определённые отчисления от поступавших налогов, право специально облагать товары, провозящиеся по его собственным владениям, и т. д., – всё в тысячах фунтов и экю. Впрочем, Луве и Жиак до него действовали так же, и феодальный клан, пришедший к власти с Ришмоном, тоже пользовался всем чем мог, вдобавок ограничивая формально власть короля, чего Ла Тремуй не делает.
В этом последнем обстоятельстве – его основной плюс в глазах короля: Карл VII знает, что в конце концов он может прогнать Ла Тремуя когда угодно. И Ла Тремуй это также знает. Никогда он не командует так, как командовал Ришмон. Тот вообще не допускал в окружение короля никого, кроме «своих людей», и просто прозевал «измену» самого Ла Тремуя. Ла Тремуй никогда не перестаёт считаться с наличием вокруг короля иных влияний, он всё время лавирует и заключает компромиссы. Он пришёл к власти в открытой борьбе с королевой Иолантой, но речи нет о том, чтобы он вытеснил её окончательно. Тёща короля, с детства заменявшая ему мать, продолжает появляться в королевском Совете. Более того: за полгода до появления Девушки Генеральные Штаты просили короля «передать заботу о безопасности королевства королеве Сицилийской и тем, кого оной королеве будет угодно позвать в свой Совет». В такой обстановке Иоланта с успехом продолжает защищать интересы Анжуйского дома; накануне осады Орлеана, когда казна пуста и грядёт катастрофа, Людовик Анжуйский, вернувшись из Италии во Францию, получает 6000 экю; в дальнейшем, в марте 1430 г., в королевский Совет беспрепятственно входит младший сын Иоланты Шарль Анжуйский, который впоследствии и свернёт шею Ла Тремую. Иоланта продолжает непосредственно вмешиваться в государственные дела: она формирует, например, знаменитый обоз с продовольствием, который Девушка поведёт в Орлеан. В королевском Совете продолжает заседать целый ряд людей, искони связанных с Анжуйским домом: Пьер де Бово, Ардуэн де Малье, Юг де Ноэ, епископ Сезский Робер де Рувр, не говоря о Жераре Маше; все они так или иначе поглядывают на свою старую покровительницу королеву Иоланту, которая и впредь может оказаться (и действительно окажется) у власти. Речи нет о том, чтобы Ла Тремуй мог потребовать удаления кого-либо из этих старых слуг короля. Виконт де Туар, тоже старый «анжуец», просто входит в сговор с Ришмоном и продолжает бывать на королевском Совете до тех пор, пока их заговор не провалится. Робер Ле Масон, своим прошлым связанный с анжуйской группой, умел оставаться независимым при всех «комбинациях», пересидел их всех, пользуясь всегда полным доверием короля, и пересидит самого Ла Тремуя.
В королевском Совете остаются даже люди, которые были ставленниками Ришмона, в первую очередь Кристоф д’Аркур, которому Ришмон при перевороте 1425 г. поручил не больше и не меньше как «охрану» персоны короля. Клермон и Буссак с оружием в руках противились приходу Ла Тремуя к власти: склонившись перед волей короля, оба они продолжали сидеть в королевском Совете, где неизменно остаётся и старый друг королевы Иоланты, брат Клермона Луи де Вандом. И Ла Тремуй лавирует: после того как Клермон сложил оружие, он дал ему торжественное обещание, что не будет чинить ему зла.
Д’Алансон, выдвинувшийся на первые роли в эпоху наибольшей силы Иоланты, в 1424 г., теперь, вернувшись из плена, немедленно вошёл в контакт с герцогом Бретанским и остаётся в постоянной связи с этим заклятым врагом временщика. И Ла Тремуй опять лавирует: 20 мая 1428 г. он и д’Алансон поклялись, «по приказу короля», «любить друг друга и тесно соединиться для королевской службы» – совершенно очевидное доказательство того, что можно было опасаться, как бы д’Алансон не стал делать временщику неприятности…
Ла Тремуй – самый влиятельный член Королевского совета, но рядом с ним действуют и другие, не менее влиятельные группы и отдельные лица: королева Иоланта со всем своим кланом, Робер Ле Масон, принцы крови, даже друзья коннетабля де Ришмона. Многие из них сами верят в Девушку, другие впитывают общие настроения и наблюдают настроение короля. И Ла Тремуй перед фактом существования Девушки делает опять то, что и всегда: он лавирует.
Говоря словами спокойного и отлично осведомлённого наблюдателя, «Беррийского Герольда», он всё время «боится, что коннетабль и его друзья постараются подчинить короля своему влиянию и вышвырнут его вон». И боится не напрасно: через немного лет дело кончится именно этим, притом с необыкновенной лёгкостью; и Жан Шартье, забыв уже свою теорию о «всемогуществе» Ла Тремуя, замечает на этом месте своего повествования, что «Шарль Анжуйский получил тогда такую же власть, как прежде господин де Ла Тремуй, и больше того» (насколько мне известно, говорить о «диктатуре» Шарля Анжуйского всё же никому не приходит в голову). Даже в зените своей силы, в мае 1431 г., Ла Тремуй в предвидении, что его могут прогнать, почёл за благо взять с короля отпускную грамоту за все правонарушения, содеянные им во время его пребывания у власти (присвоение «крупной суммы» от сборщика налогов под предлогом покрытия какого-то долга с последующим избиением чиновника, подавшего жалобу; похищение епископа Клермонского «по причине некоторой мебели и денег», а также некоторых других лиц, в документе не названных; вымогательство денег у жителей города Лиможа, посаженных им для этой цели в тюрьму, «равно как и все прочие факты и случаи, как-то: противодействие сбору налогов на его землях, присвоение налогов без приказа и разрешения короля и прочее»…).
Совершенно бесспорно, что «крупные денежные суммы» суть единственное, что интересует этого человека, женившегося первый раз на богатой вдове, уморившего её и женившегося вторично на женщине ещё более богатой, которую он на сей раз предварительно сам сделал вдовой (причём она выскочила голой из постели и подняла крик не тогда, когда её первого мужа потащили на смерть, а лишь тогда, когда убийцы начали растаскивать её посуду). Люсьен Фабр совершенно прав: что Ла Тремуй и его вторая супруга понимают в Девушке Жанне и что о ней думают, трудно даже вообразить.
В самом начале пошлый, жадный, ограниченный Ла Тремуй, может быть, взаправду подумал, что он будет руководить Жанной д’Арк, – хотя гораздо более вероятно, что при дворе её с первых дней поддерживали скорее анжуйская группа и отдельные «независимые»; предположение Анатоля Франса, будто Ла Тремуй приставил к ней д’Олона для наблюдения и руководства, основано единственно на том, что три года спустя д’Олон, чтобы выкупиться из плена, взял у Ла Тремуя денег в долг, т. е. не основано вовсе ни на чём: общеизвестно, что Ла Тремуй всю жизнь занимался ростовщичеством и при дворе почти не было человека, который не был бы у него в долгу, так что не надо было пользоваться его политическим доверием, чтобы получить от него деньги под проценты. Во всяком случае, Ла Тремуй должен был очень скоро убедиться в том, что святая и героическая девочка приводила в движение такие силы, какими никто из ему подобных и ни одна канцелярия никогда не управляли от сотворения мира и тем более не могли управлять во Франции в XV веке. С другой стороны, попытка Девушки вернуть коннетабля ко двору была уже для него достаточным предупреждением. Эта попытка не удалась вчера – завтра она может удаться. Два года спустя, весной 1431 г., выяснилось, что в окружении короля друзья коннетабля де Ришмона в течение всего этого периода вели заговор против Ла Тремуя. История эта довольно тёмная и известна только по одному документу – по приговору, вынесенному заговорщикам парламентом 8 мая 1431 г. Главный обвиняемый Андре де Бомон, как бы то ни было, показал, что уже до появления Девушки некое «высокопоставленное лицо» – очевидно, коннетабль – пыталось заполучить Ла Тремуя в свои руки; в какой-то другой, неизвестный момент, может быть, ещё до встречи Жанны с коннетаблем, речь была о том, чтобы захватить и её (для того ли, чтобы через неё повлиять на короля, или для какой-то иной цели – Бог весть); наконец, во время похода на Реймс опять имелось в виду выключить Ла Тремуя из процесса, сковав по рукам и ногам заодно и самого короля, – очевидно, на тот короткий срок, который был необходим для того, чтобы Карл VII санкционировал конец Ла Тремуя, как он санкционировал ранее конец предыдущих временщиков.
В июне – начале июля 1429 г., когда силы, пробуждённые Девушкой, захлёстывают всё и вся, Жоржу де Ла Тремую ещё удаётся сопротивляться возвращению коннетабля, которого боится сам король, не понимая ещё, что теперь всё переменилось и Ришмон будет ему не хозяином, а слугой; но в остальном, хотя он и понимает, что всё это для него может кончиться скверно, Ла Тремуй бессилен перед этой волной; кувыркающийся с коня и заплывший жиром настолько, что через четыре года кинжал Брезе буквально завязнет в сале его живота и не дойдёт до кишок, он может лишь плестись за худенькой семнадцатилетней девочкой, которая мчится верхом с хоругвью в руке, так, что людям мерещатся белые голуби, порхающие вокруг её головы.
ebooksa