Контрудар

— Что я вам расскажу? — начал Иткинс, смутившись. — Я свою службу проходил в канительной мастерской, в Киеве, на Подоле… Хоть не лежал под барьерами, как иные кавалеристы, когда их обучали езде, а вроде этого переживать приходилось. Полиция часто устраивала облавы. Кто не имел права жительства, прятался. Меня самого впихивали в ящик, заколачивали гвоздями, а сверху писали: «Осторожно, стекло, пейсаховая посуда». Бывало — целые сутки оставался в своем убежище. Околоточному и его фараонам некуда было спешить…

К Булату, оглядываясь и словно крадучись, подошел Чмель. Шепнул ему на ухо:

— Какой-то кавалерист там… у командира полка. Все шепчутся. Взошел это я в штаб, они и примолкли. Кабы снова не получилось дра-ла-ла до кадюков…

— А чего ты так тяжело дышишь, товарищ Чмель?

— Да малость захекался. Боялся опоздать. Поспешай и ты, товарищ политком.

Алексей в сопровождении Дындика направился в штаб.

Парусов, развернув карту, облокотился о стол. Рядом с ним на стуле сидел щуплый, с девичьим тонким лицом бледный красноармеец-подросток. Как только комиссар полка вошел в штаб, боец поднялся и направился к выходу.

— Товарищ командир полка, зачем приходил к вам этот красноармеец?

— Да тут небольшие дела, — спокойно ответил Парусов, посмотрев с удивлением на Алексея.

— Я думаю, что ему нечего сюда ходить. Вообще я не понимаю, о чем вы могли разговаривать с рядовым бойцом.

Дындик все время порывался с места, энергично подмигивал, но Алексей не замечал его предостерегающих жестов.

Парусов с укором посмотрел на политкома и ничего не сказал. Сложив карту в планшет, вышел из штаба.

— Я хоть и не верю этой шатии-братии, а нехорошо, товарищ Булат, обернулось, — начал Дындик. — Ни за что ни про что обидел — убил человека. Это же Колька Штольц, сын его бабы, служит бойцом в моем эскадроне. Хоть мать штучка, а хлопец ничего.

— Но почему же я его раньше не видел — этого Кольку? — смутился Алексей.

— Он болтался в обозе возле мамаши. Сейчас, слыхать, полаялся с ней. Она его не пускала на фронт. А парнишка ничего. Как куда пошлю, не идет, а летит, в лепешку разбивается. Военная кровь сказывается — гордится солдатским званием. Так что, Леша, ты там как-нибудь половчее, а должен загладить это дело перед командиром.

— Со мной случилось, как с той коровой, — расстроившись, сказал Булат. — Дала ведро молока, а напоследок всунула в него копыто. Обхаживал всячески своего военспеца, создавал ему авторитет, обстановку, а тут на́ тебе…

— Этот Колька и спит со мной в одной хате. Интересно рассказывает про своего покойного папашу — генерала Штольца.

— А что?

— Замучил своего сынка генерал. Заведет, бывало, граммофон и заставляет мальца шагать прусским шагом под военные марши. Загоняет его до десятого пота, а потом сам давай шлепать по паркету и смотреть в зеркало. На что ему, кавалерийскому генералу, тот прусский шаг?

— Ракитянский про своего бригадного генерала, — вспомнил Булат, — и другие чудачества рассказывал. Является он в казарму и первым делом проверяет шарнирные петли. Ни стрельба, ни тактика, ни солдатский борщ его не интересовали, если шарниры визжат, пробирает офицеров: «Вы нарочно их не смазали — пусть сигналят о приходе бригадного. Пять суток гауптвахты». А дома сыпал оплеухи лакеям за то, что шарниры не скрипели, особенно на половине жены. «Ради чаевых продаете своего генерала!» — кричал он на лакея. И в его доме что ни дверь, то полковой оркестр.