Булат растянулся на койке. Закрыв глаза, он долго не мог уснуть. Сегодня и каждую ночь, когда он ложился спать и веки опускались тяжелыми гирями, перед глазами, как на экране, возникало поле боя с труднодоступными рубежами, с крутыми косогорами, вражескими колоннами и цепями, всадниками и батареями.
Его мозг, непрестанно воспроизводя картины повседневных боев, постепенно погружался в забытье. Стряхивая сон, Булат схватывался и тревожно осматривал угол, где спал Парусов, каждый раз опасаясь увидеть пустую, брошенную командиром койку. Алексей считал, что его присутствие в какой-то степени помешает бывшему ротмистру последовать по стопам изменника бывшего штаб-ротмистра Ракиты-Ракитянского.
А где другой выход? Ведь нельзя же ко главе полка прикомандировать стражу. Нельзя!
И хотя многие из этих «техников» служили лояльно новому строю и без устрашения, кое-кто из них, с риском для жизни нарушая воинскую присягу, все же предпочитал, бросая у красных крупные посты, служить у белых рядовыми. В отношении таких правильно сказал Чмель: «Сколько волка ни корми, а он все в лес глядит».
26
Щупальцами расползлись разъезды от полка на север, на северо-запад, на северо-восток и восток. Звенья и отделения кавалерийского полка образовали полукруг диаметром в полсотни верст, оберегая дивизию от налетов белоказачьих банд Мамонтова.
Свободные от нарядов люди занимались учебой. Утром проводились политбеседы. Днем рубили лозу, прыгали через барьеры. Вечером эскадронные артисты ставили агиткартинки, привлекавшие к себе весь полк и почти всех жителей деревни. Здесь бойцы разных подразделений ближе знакомились друг с другом. Постепенно из разнородных частиц сколачивалась крепкая боевая единица.
Хотя каждый эскадрон и имел теперь свой номер, в повседневной жизни кавалеристы никак не могли отвыкнуть от прежних, привычных названий. Так, красноармейцев третьего эскадрона величали «генштабистами» из-за того, что они долго несли фельдъегерскую службу при штабе дивизии.
Бойцы второго эскадрона шли под именем «драгун», и даже новый их командир Дындик всегда говорил «мои драгуны».
Бывший моряк и в новой роли сразу показал себя твердым хозяином. Кавалеристы старой армии приняли это как должное. Они косились лишь на своих новых соратников. Булат для укрепления эскадрона насытил его конными разведчиками из старых партизан-добровольцев. Твердохлеба назначили сюда политкомом.
Красноармейцев первого эскадрона называли «чертями». Былое прозвище произносилось теперь всеми полунасмешливо, полуснисходительно.
Людей из четвертого эскадрона Онопки величали «полтавцами». Но то, что славные рубаки онопковцы не без осложнений расстались с милыми сердцу берегами Ворсклы, стало известно всем бойцам Донецкого полка.
И нередко кавалеристы, желая подшутить над своими новыми своенравными товарищами, спрашивали их: «Шо, хлопцы, пожрут там кадюки ваши галушки?»
«Где там галушки? — добавлял Слива. — Та контра больше до галушечниц охоча!»
Вечером с донесением явился Слива, посланный с разъездом вдогонку за Ракитой-Ракитянским. Поймать беглецов не удалось. Крестьяне говорили красноармейцам: «С ними такой рыжий, грудастый, объясняли, что едут против Мамонтова. Да не верится, — очень строго показывали себя с мужиками. Один хозяин не давал овса, так тот грудастый отстегал его хлыстом».
— Это именно он и есть, — категорически заявил Онопко. — Я его, Индюка, помню по гусарскому полку. Лютый был человек. Чуть что, сразу хлыстом по фотографии. Да, было время…
— Эх, касатики, вижу, не только наш флот славился, — вздохнул Дындик, — и вам доставалось.
— Знаешь, Петя, — кричал громко Гайцев, боясь, что его не услышат, — я такой лютый был на свою офицерню, что ночью и днем зубами скрипел. Так навек и осталась у меня эта проклятая привычка. Ночью пиляю так, что иной раз проснусь и самому страшно делается. А жена ругается: «Ишь, черт глухой, до женитьбы утаил про свой скрип — не пошла бы за тебя». А после привыкла… и без никоторых данных.
Гайцев повернулся к своему политкому. Хлопнул его дружески по плечу:
— Ну, комиссар, крой, расскажи что-нибудь и ты.
ebooksa