Командиры, устроив людей на новом постое, как обычно интересуясь новостями, явились в штаб.
На мягком диване отдыхали Гайцев и комиссар его эскадрона Иткинс.
Дындик шлепнулся в качалку.
— Лафа, — блаженно раскачиваясь, воскликнул моряк, — как у нас в кают-компании на «Отважном»!
Кнафт составлял очередное донесение для штаба дивизии. Из-за двери доносился писк полевого телефона.
За окнами, наполовину затянутыми ледяными пленками, сгущался сумрак. Лица людей покрывались синими тенями. На улице надрывалась гармошка. Голоса бойцов сливались с радостными голосами слобожан:
В комнату вошел Ромашка. Сделав широкий жест рукой, он приветствовал собравшихся:
— Честь имею…
Его фигура заслонила всю дверь. Он казался великаном. Глаза Ромашки чуть сузились и блестели задорным огнем. Он снял папаху. Повертев ее в руках, положил на подоконник. Через несколько мгновений перевернул папаху вверх дном.
Алексей молча следил за всеми движениями, жестами командира эскадрона. «Где-то нашего скромника угостили радушные слобожане», — подумал Булат. Ромашка обвел комнату сосредоточенным взором. Вдруг загорелись его глаза. Он увидел в углу зала старый, облупленный рояль.
Подошел к инструменту. Склонившись над ним, поднял крышку, тронул пальцем клавиши. Не садясь, заходил руками по черно-белому полю.
— Что это? — поднял он в досаде голову. — Мертвый инструмент.
— А ну, Леша, — повернулся Дындик к Булату, — вспомни Юлия Генриха Циммермана.
Алексей поднялся с кушетки, приблизился к роялю. Прошелся по клавиатуре. Тихо свистнул.
— Товарищи, у кого есть отвертка?
Гайцев, таскавший в своей полевой сумке всевозможное добро, протянул комиссару нужный инструмент.
Булат, выдвинув клавиатурную раму, при всеобщем затаенном молчании расшевелил отверткой разбухшие от сырости гнезда клавишей, протер тряпочкой поржавевшие штифты, раскачал в шарнирах молоточки. Собрал инструмент и пригласил к нему охваченного музыкальным порывом Ромашку.
— Действуйте, Юрий Львович!
Командир эскадрона уселся на стул. Взял аккорд. И вот из-под его пальцев полились мягкие, волнующие звуки. Мелодия создавала ощутимые образы — то пастушка, забавляющего свое стадо мирной свирелью, то лихую, гремящую бубенцами тройку, то звонкого кузнечика, приветствующего каждую былинку радостной песней.
Парусов сидел выпрямившись и медленно-медленно гладил усы. О чем он думал? О настоящем, о будущем? Кто его знает!