Контрудар

Спустя два часа Назар Турчан вернулся. Не без труда нашел он начдива. Примаков тут же, выслушав посланца, двинул на выручку отрезанным солидную силу.

На обратном пути разведчик Шестого полка встретил своего земляка.

Это случилось на лужайке бойкого придорожного хутора. Известно — казака взбадривает походная труба, когда она голосисто выводит: «Тревогу трубят, скорей седлай коня!..», или же: «Всадники, други, в поход собирайтесь» — этот мелодичный сигнал, зовущий седлать боевых коней, или же веселый призыв: «Бери ложку, бери бак…» Казак оживляется и тогда, когда он слышит хрипловатый, по-отечески заботливый голос старшины: «Закуримо, хлопцы, шоб дома не журились!» Но прежде всего казак схватывается в тревоге, уловив беспокойное ржанье своего боевого коня. Караковый, весь в поту, скакун Турчана протяжно заржал, лишь выскочив на бугор, прикрывавший хутор с запада.

В первый момент та встреча ошеломила обоих. Прильнувший пересохшим ртом к глечику молока, легионер сразу даже обрадовался, а потом, побледнев, застучал зубами о края посудины. Назар напомнил ему популярную у легионеров поговорку: «Пей, пан, млеко, червонный казак далеко!»

Оба нет-нет да оглядывались по сторонам. Район между линией Проскуров — Волочиск и рекой Икопотью представлял собой как бы слоеный пирог с густой начинкой из щегольских конфедераток, мятых кепи, выцветших картузов и грозных овчинных папах. Тот легионер отдал бы много, и даже переполненную кронами и марками офицерскую сумку, лишь бы появилась откуда-либо хоть одна рогатая кашкетка или одно мятое кепи. Но лихо отступавшие к Збручу конфедератки и кепи уже ушли далеко от затерянного в глухом урочище хутора.

Но вот пилсудчик с Предмостной слободки, помня простодушие бывшего дружка, начал постепенно приходить в себя.

Напыжившись, стал тому втолковывать, что он как раз и послан генералом Роммером на переговоры к начдиву червонных казаков.

Но эти слова лишь рассмешили разведчика. И нашел же чудак Гараська, чем «обмахорить» его, Тертого Калача!..

Вот тогда Гораций вспомнил о своей полевой сумке. Не помогло.

Назар не без ехидства бросил пленному: «А може, Гараська, там не гроши, а мура? Помнишь киевских веселых девчат? Сунул ты им фальшивых керенок и еще обложил с третьего этажа…»

По старой памяти бывший чотарь попробовал даже цыкнуть на своего покладистого «оруженосца». Но зря…

Боевой разведчик-казак, криво усмехнувшись и ткнув пальцем в рогатую кашкетку бывшего чотаря, сказал довольно едко:

— Шо, Гараська? Нашему Ивану нигде нет талану? Мало было тебе четырех «ко»? Добавил до них и пятое — «конхведератку»? Хотелось бы знать, где и как ты на нее надыбал.

Пытался Гораций, пуча набрякшие глаза, разжалобить победителя, передав ему сердечный привет от Нюшки, Назаровой матери. И пока Назар доставал из сака пеньковые тороки, бывший чотарь, понадеявшись на свои ноги первого велогонщика двух слободок, кинулся в глубь двора. Но Назар сидел на резвом трофейном гунтере. Да и арканом он действовал ловко, по-казацки…

«Нет, брат Назар, — едва усмехнулся лихой разведчик 6-го полка. — Век живи, век учись… Это только раз мог ты опростоволоситься. И хорошо, что так вышло. Там, на Жилянской. Там чотарь вовсю чистил и крыл роевого Турчана. Грозился извлечь из него какой-то квадратный корень. И сунул ему в пасть буханку яшника да еще связку баранок. Вот сейчас он что-то там мычит и лопочет. Теперь уже никто не кинет тебе в лицо «мазныця», «трахома». И раз ты уже влез в боевую справу, — вспомнил он едкие слова чотаря, — то знай, что к чему. Ведь с того времени прошло почти полных три года…»

Связанного по рукам и ногам бывшего чотаря Назар, словно чувал с овсом, приторочил к переднему вьюку. Вскоре откуда-то из-под левого стремени донесся хриплый, с самого детства знакомый голос:

— Далеко везешь меня, Назар?

Что-то глубоко жалостливое шевельнулось в груди кавалериста. Вспомнил далекие юные годы. Выросла перед глазами мученица мать, с одинаковой заботой трясшаяся над своим и чужим мальцом. Веселой чередой прошли перед затуманенным взором знойные деньки на шумных пляжах Долбычки, дерзкие вылазки в приусадебные баштаны, богатые сады. Водились огурцы, черешни и во владениях пекаря. Но овощ с соседской грядки и ягодка с чужого куста куда заманчивей и сочней. Кто его знает, что больше всего соблазняло в тех бесстрашных вылазках — добыча или же лихость? Все, чем было наполнено тревожное детство, не отделить от того, кто сейчас трепыхался в сыромятных тороках его седла.

Но жалостливых топчут, вспомнил казак наставления начдива Примака. Воин должен быть справедлив, но не жалостлив. Справедливого уважают. А вот жалостливого… Та справедливость и вызвала в памяти многое… И спину, ошпаренную крутым кипятком, и многолетнее понукание, и рабский труд матери, и надорванное ее здоровье у плиты и лоханок бездушной хозяйки, и яшник, которым кормили население голодных слободок, и капиталы, нажитые темным путем, и дикую расправу на крыльце хозяйской лавки, и трусливое бегство пана чотаря после той катавасии у Крут.

«Эй, шкет, подай шкарганцы!», «Тащи веслы!», «Гони сюда баркас!», «Чеши за ситром!», «Разотри мочалкой спину!», «Отнеси Маньке секретку!», «Побренчи на бандуре!», «Трахома!»