Уже скоро год, как он ловит себя на мучительном ощущении, что жена — не в пример их предшествующей жизни — довольно безразлична к его работе, живет чем-то своим, скрытым и затаенным от него, самым решительным образом отрицая это на словах. Он сделал бесконечное количество попыток сблизиться с ней, увидеть прежней, бодрой, уверенной — такой он встретил ее, любил и привык рисовать в своем воображении. Прежнее возвращалось, но не больше чем на день-два, потом непонятная тревога снова охватывала жену, вслед за тревогой к ней приходило непонятное для него безразличие, погруженность в себя. Все чаще она выражала свое недовольство им, вспоминала обиды — справедливые или воображаемые, которые он когда-либо ей причинил.
На первых порах он, мужчина, начинавший стареть, представил самое банальное и страшное — увлечение другим мужчиной, измену. Это было невероятно, но слова и поступки жены в его разгоряченном подозрениями воображении соединялись в стройную, логическую цепь. Она не любит его, как прежде, не волнуется, когда, он уезжает, не стремится, как когда-то, делать каждый его день свободным от надоедливых, мелочных забот. Все это, так неожиданно нахлынувшее на него, не давало покоя, требовало неотложного объяснения.
Последний год он жил очень мучительно. Было больно, стыдно перед самим собой, но он восстанавливал в памяти лица знакомых мужчин, всех тех, с кем могла быть знакома и жена. Он терялся от неопределенности: его подозрениям не было за что зацепиться. Даже интуиция не подсказывала ему, кто среди тех, кого он знал, с кем могла встречаться жена, его соперник. Были среди знакомых двое или трое мужчин, о которых он слыхал, вернее, знал, что они без особых угрызений совести сходятся с чужими женщинами. Но никого из них не мог поставить рядом со своей женой, представить, что она кому-нибудь улыбается, ищет встречи.
В конце концов он рассказал жене о своих мучениях: в ответ были слезы, упреки и ни одного ласкового слова, которое его успокоило бы, утешило, привело в состояние равновесия. Оставалось ждать. Иного выхода не было. Он семейный: у него два сына-подростка, и отец им нужен.
Костровицкий видел, что хозяйка, у которой он столуется, — женщина свободная и независимая. Детей у нее нет, двор не слишком присмотрен — как раз не хватает мужской руки, чтобы перебрать старый, покосившийся сарайчик, перекрыть хату, сделать новые ворота и калитку. Двор зарос густой травой, подорожником, диким клевером, и только одна тропинка на нем — в сарайчик, к корове.
Хозяйка — чернявая, подвижная, с приятным полным лицом и почти девичьей гибкой фигурой. У нее большой запас той прирожденной деликатности, которой, как заметил Костровицкий, нередко выделяются женщины из тихих белорусских деревень. У своего столовника хозяйка только спросила, откуда он и сколько пробудет на озере. Больше, видимо, чувствуя, что человек не склонен к разговору, расспросами не донимала, рассказывала о ферме, где она работает телятницей, об урожае овощей — таком большом, что некуда сбывать огурцы и помидоры, о какой-то экспедиции, которая за деревней буравит в земле скважины: ищет лечебную воду.
Молодость у Костровицкого забрала война, учение, книги. Он был плохим кавалером, не бывал на вечеринках, даже танцевать не научился. Но ему всегда казалось, что он понимает женщин. Он и теперь с жадным любопытством наблюдал за хозяйкой, стараясь разгадать, что движет ею в жизни. Она молодая, одинокая, не может быть, чтобы она никого не любила и не стремилась к счастью.
Случай помог Костровицкому убедиться, что он не ошибается. Вечером он собирал сосновые сучья, разжигал костер и в алюминиевом, военного образца котелке готовил чай. Ему нравилось это самообслуживание: от чая веяло запахом дыма, смолы, напоминая далекое детство. Электрического света ни в деревеньке, ни на биологической станции не было, и каждый вечер, когда над озером повисал месяц, Костровицкий бродил по берегу озера.
Студенты к тому времени успевали угомониться, возле озера никого не было, только со стороны спортивного лагеря доносились звуки аккордеона и песни. В вечернее время озеро было прекрасным. На зеркальной, матово-темной поверхности дрожали лунные дорожки, и казалось, что навстречу путнику бегут стремительные, заполненные серебром реки.
Однажды Костровицкий с берега повернул к деревеньке. Над ложбинкой, отделявшей заросшие подсолнухами и тыквами огороды от озера, висел туман, в кустах пронзительно кричала ночная птица. Вечерняя, окутанная мраком улица казалась Костровицкому куда красивее, чем тогда, когда он ходил по ней днем. Темные купы лип вырисовывались как огромные стога, по-особому, таинственно и торжественно, шелестели на деревьях листья. Заборы, хаты, штабеля бревен на улице перед дворами — все приобретало новое, незнакомое обличье, загадочно-красивое и заманчивое.
Перед хатой, где Костровицкий столовался, стоял грузовик, в окнах горел свет, и они были завешены. Время было не раннее, часов двенадцать ночи, и Костровицкий решил, что у его хозяйки гости. На другой день завтракать он не пошел, думая, что женщине хватает забот и без него.
В обед хозяйка, не скрывая удивления, спросила, почему он не пришел пить молоко.
— У вас были гости! — сказал Костровицкий.
— Не гости, а гость, — промолвила она, покраснев. — Знакомый один. Заезжает ко мне…
— Вы собираетесь за него замуж?
— Какое там замуж!.. Может, и пришел бы, если бы я захотела. Но несвободный он, семейный, а рушить семью не хочу…
— Вы любите его? — удивляясь откровенности, с которой женщина рассказывала о себе, спросил Костровицкий.
— А разве же без этого можно? Я и глядеть бы на него не захотела, если бы не любила.
Она задала ему загадку, над которой он думал несколько дней, все более проникаясь уважением к своей хозяйке. Прежде ему казалось, что каждая женщина, кто бы она ни была, носит тайну любви в себе самой, никогда не открывая ее другим.
Искренность хозяйки была, видимо, причиной того, что Костровицкий решился рассказать ей о своих семейных невзгодах.
ebooksa