ЛУННАЯ НОЧЬ
Это было удивительно, но это было так: через три дня после освобождения местечка от гитлеровцев на нашей небольшой станции остановился первый эшелон. При отступлении специальные немецкие команды рвали и крошили железнодорожное полотно как могли, — подняли на воздух все мосты, необычным приспособлением, прицепленным сзади к поезду, резали пополам шпалы, кромсали рельсы. Поэтому трудно было поверить, что вконец изувеченную железную дорогу возможно за такой короткий срок восстановить.
Но ее восстановили. Наглядным подтверждением этому был не только эшелон, составленный из теплушек, каждая из которых пускала в чистый осенний воздух сизые столбики дыма, но и немецкие самолеты, в этот же день налетевшие на станцию. Вообще нашей бедной станции за войну досталось. Бомбили ее фашисты в сорок первом году, бомбили наши в сорок третьем, а теперь снова фашисты.
Фронт остановился примерно в десяти километрах от местечка, и бомбежки, видимо, будут ежедневно.
Я в те дни переживал необычайное возбуждение. Местечко стало нашим, по его улицам ходили самые настоящие советские солдаты с медалями на гимнастерках, с непривычными погонами на шинелях, но все равно то, что произошло, воспринималось как сон. Еще неделю назад сводки, которые каждый вечер записывались с голоса диктора у партизанского приемника в пять рук, сообщали о боях на Днепре, об освобождении Киева, а здесь неожиданный рывок — и гитлеровцы прижаты к Припяти.
Дивизия, вышвырнувшая фашистов из местечка, пришла из далеких приволжских степей. О ее нелегком пути свидетельствовало разнообразное тягло, запряженное в военные повозки. Невиданные в нашей местности маленькие лошаденки, рогатые украинские волы и даже верблюд, который, казалось, свысока и пренебрежительно смотрел на серые полесские хаты.
Партизаны ушли на фронт, пополнив военные части. Молодежь, кому только исполнилось восемнадцать лет, должна была призываться через военкомат.
В один из тех дней меня и моих друзей-односельчан, Ивана Петрушку и Василия Рябчика, вызвал к себе комиссар партизанской бригады Грек, который теперь был секретарем райкома.
— Пойдите, хлопцы, на станцию и выступите перед коллективом военизированного железнодорожного отряда, — сказал он. — Настойчиво просили. Героические девушки в том отряде. Это они нам железную дорогу восстановили. Расскажите им, одним словом, о наших делах…
Перед войной я закончил девять классов, и, если не считать ответов на уроке, мне никогда не приходилось выступать. Было немного не по себе и страшновато. Но, с другой стороны, очень привлекали к себе люди, которые два с лишним года войны были по ту сторону фронта, не видели немцев, не жили, как мы, без газет и радио. Очень хотелось узнать, как чувствовали себя они все эти тяжелые месяцы, о чем и как думали. Я приставал с расспросами к бойцам и командирам, которые стояли в нашей хате и в хатах моих друзей, но любопытство было далеко не удовлетворено.
И вот мы втроем пошли на станцию. Был ноябрьский вечер. Осень до последнего времени стояла удивительно теплая, и только со вчерашнего дня подморозило, и раскисший грунт затвердел. Эшелон после бомбежки загнали в тупик, под тень серых складских помещений.
Мы прошли вдоль теплушек, вернулись назад и постучали в дверь самого длинного вагона, из щелей которого пробивались полоски света. А через минуту мы сидели внутри вагона, у раскаленной докрасна железной печурки, на которой дышали паром котелки и чайники. С нар, поставленных в вагоне в два яруса и бледно освещенных светом нескольких каганцов, на нас смотрели два или три десятка любопытных девичьих глаз. Одеты девушки кто во что: обычные кофточки и военные, но без погон гимнастерки, ватные штаны и обычные хлопчатобумажные юбки.
Первым начал говорить я. В вагоне был полумрак, и, может, поэтому я не очень волновался. Не мудрствуя, рассказал, как мы с ребятами еще в первые месяцы оккупации монтировали радиоприемник, как собирали оружие, налаживали связи с партизанами, как двоих наших еще в сорок втором году фашисты арестовали и расстреляли, как, по заданию парашютистов-десантников, на этой самой станции мы считали немецкие эшелоны, как, наконец, ушли в партизаны и что там делали.
Все время, пока я рассказывал, в вагоне стояла мертвая тишина. Девушки, которые под немецкими бомбами проложили, может, сотни километров рельсов и шпал, смотрели на нас, обыкновенных сельских парней, как на героев.
Потом посыпались вопросы. На них пришлось отвечать и мне, и моим товарищам. Мы говорили, говорили и не могли наговориться. А дальше — совсем невероятное. Нас, у кого в местечке были хаты, матери, картошка, эти девушки, по году, по два не видевшие родных и близких, стали угощать гороховым супом, сладким, с настоящим сахаром, чаем, сухарями…
Вышли из вагона в полночь. В небе над станицей висел круглый шар луны. На западе несколько раз прогремело: отозвались немецкие, потом наши орудия.
Группа девушек пошла нас провожать. Сначала бродили по рельсам все вместе, затем незаметно разбились на пары. Я оказался вместе со своей ровесницей москвичкой Галей, по-девичьи стройной даже в ватнике, в зимней солдатской шапке, из-под которой выбивались завитки русых волос. У нее было продолговатое лицо и задумчивые, кажется, серые глаза.
Я всегда любил свою станцию, любил раскидистые столетние тополя, ее окружающие, к тому же стояла дивная лунная ночь и рядом шла эта москвичка, которая окончила десять классов и училась полгода в университете, но относилась ко мне, как к равному. Разве могла быть лучшая награда за два года неопределенности, сомнений, надежд и ожиданий, выпавших на долю моей еще совсем незрелой юности!
Я говорил о книгах, о том, что после войны обязательно поступлю на литературный факультет, где училась Галя, читал стихи — все, что знал из Пушкина, Блока, Янки Купалы и Максима Богдановича.
ebooksa