Потом выяснилось, что кое-какое отношение к Чапаеву Пацалуйка все же имел. Призвали его уже в двадцатом году, и живого Чапаева он, разумеется, не видел, но служить ему довелось в той части, которой раньше командовал герой гражданской войны. Максим считал себя чапаевцем на том основании, что Чапаев, останься он в живых, обязательно приметил бы его и даже подружился бы с ним лично.
Пацалуйка в числе немногих в деревне не принадлежал к отходникам. В колхозе он получал тогда ничтожный заработок, считанные пуды зерна и картошки, но на работу ходил исправно. Его голова постоянно была занята всяческими планами, проектами, усовершенствованиями, хотя в бедных Девках усовершенствовать ничего не приходилось.
— Платон! — окликнул меня однажды Пацалуйка на улице.
Я подошел, думая, что он расскажет об Алесе. Она как раз сдавала зачеты и уже больше недели не приезжала. Но о дочке Максим даже не вспомнил.
— Ты геометрию знаешь? — спросил он с видом заговорщика.
Я знал очень немного, кое-что о треугольниках, о сумме их углов, о том, что параллельные линии никогда не пересекаются. Вопрос Пацалуйки удивил меня.
— Зачем вам, папаша, геометрия?
— Без нее, браток, как без рук. Задумал я, понимаешь, одну штуку. Пробовал сам почитать: Алеся книжку привезла, но там буквы какие-то не наши…
Он от природы был изобретателем, человеком с золотой головой и руками. В те предвоенные годы в колхозах разводили кок-сагыз. Специальной техники не было, и сеяли это полудикое растение самым что ни на есть примитивным способом: пальцами делали лунки, опускали щепотку мельчайших, точно маковых, зернышек, а потом загребали ямку.
И вот Максим Пацалуйка сконструировал кок-сагызную сеялку. Ее пустили в ход и не могли нахвалиться: за день с помощью машины выполнили весь план, установленный колхозу.
Сеялку показали на районной выставке. Ее чертежи послали в наркомат. Ответа не получили — началась война. Уже после войны мне довелось видеть заводскую сеялку, сконструированную инженерами. Это была настоящая машина, а не деревянный короб на железном ходу, как сеялка Пацалуйки, но принцип действия был тот же.
Изобретение Пацалуйки, колхоз, порядки в селе, даже мировая война, которая уже началась, — все это не очень занимало мои мысли. Мой первый учительский год властно захватила Алеся. Все время она присутствовала во всех моих делах и думах. В ушах звенели стихи Купалы о легкокрылой девушке Алесе, птицей взвившейся в небо. Мелодию к этим строкам сочинил я сам. Было в ней, помнится, что-то грустное, еле уловимо тревожное. Есть, должно быть, в человеке то, что обычно называют предчувствием.
В Девках я надеялся поселиться у тетки, двоюродной сестры матери. У нее была просторная хата, огород, сад, и жила она, по рассказам матери, неплохо. В квартиранты она меня, однако, не взяла. Причина здесь была, пожалуй, довольно простая: тетка знала цену копейке и весьма основательно рассудила, что на учителе, да еще родственничке, не очень-то погреешь руки.
Квартировать мне пришлось у чужих. Мои хозяева жили недружно. Хозяину — хромому Мине — тяжелая работа была непосильна. С семьей он был не в ладах. Все лето пропадал в шалаше, караулил колхозную капусту, а зимой — на ферме.
Хозяйка, женщина лет за сорок, не обращала на мужа никакого внимания. Беженка, родом, как говорили, из «мазуров», она любила выпить и погулять. Поговаривали, что с ней гуляет бригадир путейцев. Тайком посмеивались даже, что Мина отец своим дочерям только по метрикам.
Старшая дочь, Феня, работала на соседней станции буфетчицей. К моему приезду она проторговалась. Обошлось это семье недешево. Чтобы вызволить Феню из беды, продали корову. С торговлей Феня распрощаться, однако, не хотела. В нашей школе сельпо открыло маленький буфетик, и она, как ни в чем не бывало, стала за его прилавок. Это была смазливая девушка с большими, словно чем-то удивленными, глазами, густо подведенными бровями. Она всячески подчеркивала свою воспитанность и деликатность.
— На десерт сегодня компот из сухофруктов, — говорила Феня, заходя вечером в мою комнатенку с чашкой обыкновенного взвара из груш-дичков.
Младшая, Леля, похожая на отца, была ученицей в швейной артели и приезжала из города редко. Держалась она независимо, к старшей сестре и матери относилась безразлично, а порой даже враждебно.
Я жил у своих хозяев, мало интересуясь порядками в их доме. А творилось здесь что-то нездоровое, даже мерзкое и грязное. В хату иной раз забредали совсем незнакомые мне мужчины. Они всегда появлялись вечером, приносили водку и закуску. В выпивках участвовали мать и Феня. Мужчины оставались ночевать. Запершись в своей боковушке, я старался не обращать на это внимания или, когда приезжала Алеся, мчался на свидание к ней.
Киносеансы в Девках бывали редко, не чаще одного раза в месяц, и передвижку устанавливали в школе. Дважды или трижды я возвращался домой вместе с Феней. Она старалась говорить на городской манер. В ее голосе слышались игривые нотки. Будто ненароком оступившись, она тесно прижималась ко мне. Один раз полураздетая Феня зашла в мою боковушку. Было поздно, но я еще читал. Я предложил девушке книжку, и она, не сказав ни слова, хлопнула дверью.
ebooksa