— Слушай, Платон, я уже узнала от людей. Это же несусветная глупость! И как твоя жена еще терпит? Деньги присылал, приехал теперь, зачем тебе все это? Знаешь ли ты, что люди болтают? «Совесть, говорят, все-таки проснулась в нем, — это в тебе-то, — брыкался-брыкался, да и признал. Своя кровь, значит». А я же знаю, что не твой он сын. Пусть тогда не понимала… А теперь знаю.
— Что ты знаешь, Алеся?..
— То, что ты был мешок. Идеалист. Потому тебя и окрутили. Другого бы не обвели вокруг пальца…
В голосе Алеси горечь. Ей не безразлично прошлое. Мы сидим на лавочке под старой знакомой березой. Лохматая шапка нависает над зданием бывшей школы, которое теперь превращено в какой-то склад. Дерево точно такое же, как раньше, за долгие годы оно нисколько не изменилось, а школа стала маленькой, незаметной. Почему это так? Может, потому, что довелось постранствовать по свету, многое увидеть. А может, и по той причине, что неподалеку высится другое здание, большое, просторное.
Алеся взволнована. Теперь она не очень похожа на ту далекую студентку, которая встретилась мне на тропинке юности. Она не только нетерпелива и безапелляционна. Она может быть и злой, эта Алеся… Такой я ее не знал. Целовал этот милый припухший рот, эти серые глаза, смуглую шею, обнимал вот эти стройные, податливые плечи, а не знал. Да и надо ли было знать? Искрометным огнем вспыхнуло первое чувство. Разве надо было его гасить?..
Алеся говорит, говорит, но я ее плохо слушаю. Ее слова не доходят до сознания. Я только гляжу на знакомое лицо, на мягкие линии рта, на каштановый завиток возле уха, в котором уже чуть заметна серебристая паутинка, и думаю. Почему же мы с тобой разошлись на той дорожке, по которой сначала так хорошо зашагали? И смогли бы мы пройти по ней, если бы не разлучил нас случай. Ты ведь любила меня, Алеся. Я знаю, ты доказываешь это еще раз тем, что так горячо говоришь. Но куда больше меня ты любила свою звезду, ту путеводную звезду, в которую поверила. Твоя мечта была чистой, как вода из студеной криницы, как утренняя роса. Рядом с ней не было места никакой грязи, никакой лжи и фальши… И в семнадцать лет многого не понимают, это верно… Но ведь есть еще сердце, Алеся. Неужто оно солгало, твое сердце?
Под березой, с той стороны, где мы сидим, нет больше тени. Нам надо прощаться. Оттого, что на часок мы встретились под памятным деревом, ничего не изменится. Не прибавится ни горечи, ни радости. Все уже было и все прошло.
— Когда же ты едешь, Алеся?
— Хочу сегодня, тогда еще успею на конференцию. Я так рада, что отец поправляется. Ты же знаешь, какой он у меня.
— Счастливого пути.
— Будь здоров, Платон. И не забудь того, что я тебе сказала. Хватит ходить в мучениках. Твой терновый венок засох и рассыпался, а рыцарство — антипедагогично. Это я говорю как завуч, но твоя жена меня поймет. Она у тебя еще терпеливая, Платон.
Она пошла легкой, уверенной походкой, ни разу не оглянувшись. Знакомая и незнакомая Алеся, закалившаяся в жизненных буднях. Обаятельная женщина, которая знает себе цену и понимает, что еще может нравиться.
В чем-то я внутренне не согласился с Алесей. Но в чем? На это сразу не ответишь даже самому себе. И, может, это совсем не несогласие, а нечто иное, что держится на одном только духе противоречия. Еще, видать, живет во мне тот обиженный парнишка, которому жизнь дала щелчок по носу. Обиженному надо искать виноватых, хотя нередко больше всего виноват он сам. Человек всегда оправдывается прежде всего перед самим собой. Свидетелей в таких делах не бывает, и потому редко кто сможет себя осудить. Обвинять же других куда легче.
В последние дни лета всегда рождается ощущение замедленности времени. Все вокруг томное, пресыщенное радостями жизни, охваченное грустью близкого исчезновения. Золотым листопадом осыплется береза, сбросят богатый убор липы и клены, которые молчаливо стоят вдоль дороги. Поникнут, завянут цветы в палисадниках. Носятся стайками, пробуя крепость молодых крыльев, скворцы. Их песен давно уже не слышно, они откармливаются перед перелетом, и пищи для них теперь много повсюду. Пройдет какой-нибудь месяц, скворцы улетят, чтобы весной снова вернуться на эти березы и клены.
Я думаю об Алесе, вспоминаю, кем она была для меня все эти долгие годы. Хочется найти тот невидимый рубеж, начиная с которого Алеся стала для меня просто знакомым человеком. Такой рубеж был. Он только растворился во времени. Ни память, ни сердце его точно не обозначили. Сначала воспоминание о девушке жгло, потом боль постепенно утихла, уступив место легкой грусти. Потом исчезла и грусть, сменившись покоем. Лицо, черты которого так долго не удавалось целиком восстановить в памяти, вдруг выступило ясно и выразительно. Я уже был спокоен, не волновался и потому мог разглядеть это лицо, примечая на нем каждую черточку, оценивая улыбку, следы печали и задумчивости. Мог прислушиваться к отзвукам когда-то знакомого голоса, находя в нем новые, не слышанные ранее нотки. Я по-новому увидел каждый ее жест, всякое движение, перебрал в памяти и оценил произнесенные ею слова. И где-то в этом придирчивом разборе окончилась сказка об Алесе, сложенная юностью. Девушка предстала в мыслях обычной и земной, но тогда кончилась и любовь. Это свершилось еще в дни войны…
Под вечер — встреча с Сашкой.
Двор старика Мины как-то подобрался, похорошел. Тут стало веселее и светлее. Хата переложена, новые фундамент и крыша. Маленький сарайчик, навес. Под ним штабель напиленных и наколотых дров. На огороде среди картошки горделиво поднялись подсолнухи. Несколько деревьев в саду — вишни, сливы. И цветы под окнами хаты. Откуда же у Мины цветы?
Разгадку я нашел в хате. С первого взгляда было видно, что порядок здесь наводят не дед с внуком. Белые занавески, горшки с цветами, чисто вымытый пол, вещи, каждая из которых знает свое место, и, самое главное, домовитый, приятный запах — все это показывало, что в хате живет заботливая хозяйка.
Она сразу дала знать о себе.
— Вы к маме? — спросила девушка, вышедшая из-за перегородки. — Она в больнице и придет не скоро.
ebooksa