— У мамы опять не пропустили сценарий? — спросил я.
— Ничего страшного… Дали поправки… — сказал папа красивым голосом и немного в нос, то есть не в нос, а в маску.
Про звук «в маску» я вычитал из бывших папиных учебников по пению. Не понимаю, зачем посылать звук в какую-то маску, если ты давно не поешь? И вообще мой папа иногда разговаривает так, как будто ему важно, как звучит его голос, а не что он говорит. Это все я подумал, успев еще раз дернуть себя за волосы, и посмотреть на ладонь — волос на ладони не было. Мой завод — шевелюр-индустри — пока работал что надо.
— Кстати, — сказал папа, беря меня за руку и, как мне показалось, считая мой пульс, — я заметил, что в последнее время ты все куда-то торопишься, летишь… Имей в виду, прожевывать надо не только пищу, но и время… Я тоже летел, — сказал папа, — летел, дрожал… Тоже думал, что все самое интересное впереди… Вот ты сейчас стоишь… вот луна… ветерок. Лягушки квакают, слышишь? У тебя в организме прекрасный обмен веществ, немного нарушенный, правда, но это же пройдет, пройдет! Ты молодой, ты красивый, ты ощущаешь, что сейчас, именно сейчас, в эту самую минуту, ты счастлив?.. — Папа замолчал и стал ждать моего ответа и, не дождавшись, сам ответил за меня: — Ты… Конечно, ты несчастлив? И знаешь почему?.. — Я насторожился. — Ты несчастлив потому, что ты не знаешь, что ты счастлив. Да, да, не знаешь и не догадываешься… Боже мой, боже мой, — забормотал папа, и, как мне почудилось, уже не для меня, а для себя лично. — Был молод — не знал, что был молод. Был талантлив — не знал, что был талантлив. Был счастлив — не знал, что был счастлив. А когда узнал об этом? Когда стал стар, неталантлив и несчастлив… Поздно, поздно, боже мой, как все поздно! Ты знаешь, в «Чайке» есть такие слова: «Время наше уходит». Я все не понимал эти слова, чувствовал страшный пессимизм их, а оптимизма не чувствовал. А потом догадался, в чем дело: не договорил Антон Павлович, время наше уходит — это внешнее время. А оптимизм в том, что на смену уходящему этому внешнему времени приходит внутреннее время человека. Ты понимаешь — внутреннее? Я знаю, будет такое время, — сказал папа, глядя в небо, — когда внешнее и внутреннее время будет приходить к человеку одновременно. Мы-то, конечно, не доживем до этого, а жаль…
Я не очень внимательно слушал его. Я про себя все повторял фразу: «Был счастлив — и не знал, что был счастлив».
— А был несчастлив — и не знал, что был несчастлив? Так у тебя было? — спросил я папу.
— Ты о чем? — спросил папа, поворачивая ко мне голубое от лунного света лицо.
— Так, — сказал я, — ни о чем…
— Ах, молодость, молодость, это же просто издевательство человека над природой, — вздохнул папа. Потом добавил: — А старость — это издевательство природы над человеком.
Мы оба стояли и молча думали каждый о своем. Я спросил вдруг:
— Папа, ты можешь мне купить завтра мотоцикл? — это у музыкантов называется резкая модуляция.
— Ты что, с ума сошел? Зачем тебе мотоцикл? — всполошился отец. Я даже не ожидал, что он так всполошится.
— У тебя было в юности какое-нибудь прозвище? — спросил я.
— Какое прозвище?
— Ну, например, «Рюкзак заплечный» или «Заплечных дел мастер»!
Так смотрят на человека, когда у него бред:
— У тебя температура? — папа положил свою маленькую, совсем не мужскую ладонь на мой лоб. — Все, что хочешь, только не мотоцикл. Мотоциклистов же все время лечат, а мотоциклы все время чинят. Тебе что, жизнь надоела?
— Есть немного, — тихо прошептал я.
Папа прижал меня к себе.
— Это потому, что ты молод — и не знаешь, что ты молод, это потому, что ты счастлив — и не знаешь, что счастлив…