Я все говорил, не переставая, боялся, что он начнет расспрашивать опять о проклятом якоре. А он не расспрашивал, нет. Про папу расспрашивал и о себе отвечал. Он уже доктор физико-математических наук. Доктор и немного психолог. Он психологом стал после Японии. После Хиросимы. Он там лекции читал и хотел увидеть, о чем слышал много раз. Место такое, говорит, самое печальное — знаменитое в мире. Такая есть маленькая ограда на людной улице, за ней — вход в здание, и место огорожено, — сказал он.
Я спрашиваю:
— Что огорожено?
— А ничего, — сказал он. — Ничего не разглядишь. Только надпись: «Когда жара достигла пяти тысяч градусов, человек исчез». Только тень осталась от человека, тень на камне: человек сидел, потом он исчез, и осталась только тень. Черт купил у человека тень, свернул в трубку и унес. А здесь унесли человека. Он сказал, что кто-то это назвал: «Новый вид наскальной живописи, исполненной высокоразвитой техникой…» Вот, — сказал Юрий, — сидел человек на ступеньках, сидел, думал, хотел, желал…
— А может быть, он был влюблен!
Я замолчал, потому что мне стало неловко. Войлокова я вспомнил из нашей школы. «Каждый старается протолкнуть свою мысль без очереди!» — говорит он.
Я сидел и молчал, но подумал о том, что недоговорил. И Юрий молчал, потом тихо добавил:
— Атомная бомба прежде, чем взорваться над Хиросимой, взорвалась в чьей-то голове при температуре тридцать шесть и шесть десятых градуса. Понимаешь — в голове. Каждый должен быть психологом. В том-то и беда, что не все психологи, а может, и не в этом! Может быть, никто не знает, в чем беда, — сказал он и опять замолчал.
У меня перед глазами, как во сне, возник Умпа. Весь заросший волосами до шеи, как тот дикарь, смотревший на меня через Генкины глаза.
— Юрий Игоревич, — сказал я, — а вы знаете, что мне сказал один, один… — Я не смог найти ни одного подходящего слова для Геннадия, не ругаться же просто так. — Один Умпа мне сказал, не мне, а нам. А чем, говорит, вы отличаетесь от дикарей? Только знаете немного больше, а хотите того же, говорит. Мяса, говорит, хотите, девчонок, говорит, хотите — извините, он грубее сказал это, — и войны, говорит, хотите… Ну, он еще там про карпов и щук трепался, и что в две тысячи двести двадцать втором году Америка будет вся состоять из преступников и полиции, а что жизнь, говорит, это то, что запрещают доктора и милиция, и что никто этого не понимает, вот, мол, в чем трагедия. А я ему в ответ нарисовал, я вообще-то с ним не разговаривал. Я ему вот что в ответ нарисовал.
Я еще раз нарисовал тот самый рисунок, сделанный там, на бревне, и протянул его Юрию. Он рассматривал мой рисунок долго, я даже не выдержал и спросил:
— Вы что думаете?
— Как сделать — так, — ответил он. И я почувствовал, что так с большой буквы.
— Как так? — спросил я.
— Чтобы «Сюда» твоего Умпу за три секунды, а «Обратно» за миллион лет.
Он еще долго рассматривал рисунок и сказал:
— Ты ему нарисовал, а Умпа что?
— Я это не ему лично, а всем им, их у нас целая компания.
Юрий опять почему-то еще посмотрел на рисунок, потом спросил:
— А они что?