Отец довел меня до моей комнаты и, конечно, заставил принять лекарство, какое-то английское или американское, которое он с таким трудом достал.
— Молчит, проклятый, — сказал папа, покосившись на телефон. — Почему мне никто не звонит? Почему меня никто не приглашает в гости?
— А тебя же какой-то мужчина звал вчера на базаре, — напомнил я отцу.
— Звал! — возмутился папа. — А разве так зовут в гости: Федор Алексеич, что же вы в гости не заходите? — папа смешно передразнил вчерашнего мужчину. — Как будто воспитанный человек может запросто взять и зайти в гости! Ханжи проклятые! Разве так приглашают в гости!
— А как приглашают? — спросил я.
— А вот так, — сказал папа. Он поднялся со стула, снял воображаемую шляпу с головы и сказал: — «Валентин Федорович, вы свободны вечером в субботу?» Скажи, что свободен, — попросил меня папа. Я сказал, что свободен. — «Тогда мы с женой были бы рады видеть вас с женой, с сыном и дочерью у себя». А то: «Что вы не заходите в гости!» Небось, если нужного человека приспичит пригласить, то пригласят как надо!.. Ну, зазвони же ты, Великий Немой, — закричал папа на телефон и даже стукнул кулаком по столу, — ведь когда-то ты не умолкал!..
Мы помолчали все трое: я, папа и телефон.
— А почему тебе не звонит писатель? — спросил я. — Он раньше звонил.
— Пить, наверное, бросил, — ответил папа, — он мне только в пьяном виде звонил и в гости приглашал в пьяном виде, чтоб я его пьяный слух усладил… «Я встретил вас» — и… все такое, — запел тихо папа. — С ума сойти! Дружить с товарищами, как с огуречным рассолом!.. А… сам я дурак, — сказал папа, — никто меня не неволил работать рассолом.
Телефон наконец зазвонил, и я очень хотел, чтобы этот звонок был папе, уж больно у него были тоскливые глаза, как у меня все равно.
— Да, — сказал папа в трубку громко, а потом тихо: — Ее нет дома. Что ей передать?.. — Потом он положил трубку и еще тише сказал: — На нет суда нет, — и добавил: — Между прочим, приятный мужской голос, а может быть, неприятный… — Потом помолчал и сказал: — Ничего, скоро зазвонят и для меня… Спи. — Он поцеловал меня и вышел из комнаты, унося в руках телефон на длинном шнуре.
А я лежал и думал, как завтра в Дубне поиздеваюсь еще над природой… Не сплю, не ем, на месте ни минуты не сижу. Все гонит и гонит, как у Пушкина: «Тоска любви Татьяну гонит…» Интересно, что природа уже начала надо мной издеваться — это я имею в виду свое самочувствие. Да черт со мной! Но вот Юла, над ней ведь тоже когда-нибудь начнет издеваться природа. Как это папа сказал: «Молодость — издевательство человека над природой, а старость — наоборот…»
Взяв блокнот и карандаш, я уставился в потолок. В голову, как назло, не лезло ничего веселого. Просто думалось о том, что до издевательства природы над нами еще далеко, пожалуй, и что можно себе еще позволить… И вообще, может быть, не будет никакого издевательства? Может быть, к тому времени, когда природа захочет над нами поиздеваться, доктора что-нибудь придумают. От этого я даже повеселел, да еще тут луна в мое окно заглянула…
…Мне снилось, что к окошку комнаты, плывя в воздухе, словно в воде, приблизилась Таня Рысь.
— Слушай, — сказала она, — ты этого Умпу бойся, он, знаешь, что с тобой может сделать. Я вчера мимо милиции проходила, там возле входа в отделение висит плакатик «Найти человека». В Киеве парень вышел из дачи вечером — и вот второй год пуговицы найти не могут… Я боюсь, как бы с тобой тоже… Умпа мне сказал, что ты про самолет знаешь…
Это Умпа римский Колизей устраивает, — продолжала Рысь, — а не помолвку. Он любит людей лбами сталкивать, чтобы, как бильярдные шары, трещали. Мне недавно сон снился, — сказала Рысь мне во сне, — лечу я над землей на каком-то фантастическом вертолете и вижу, как на земле подо мной все три миллиарда человек дерутся друг с другом просто так, кулаками, во всех странах… И все Умпу на своих языках поминают, это он все три миллиарда натравил друг на друга.
— В Дубне этот Колизей, может, и не состоится, а вот на пожарной лужайке состоится. Умпа свое подстраивает, а мне надо свое подстроить, через пять дней на пожарной лужайке ты на вышке спрячься — знаешь, вышка там есть. Мне твоя помощь может понадобиться.
— А в Дубну ты не езди, не советую я тебе…
Один из мужчин, сидевший напротив меня в дубнинском кафе «Нейтрино», походил на Джо Лемптона, главного героя из английского фильма «Путь наверх». И стрижка бобриком, и движения, и улыбка, и, главное, манеры, знаете, как разговаривал с соседями: несколько слов собеседнику — глоток кофе, несколько слов от собеседника — еще глоток кофе, и взгляд, слишком внимательный взгляд на меня, словно приглашение к разговору. Там еще двое были с бородами: один со светлой, другой с темной. И еще один — просто в ковбойке с засученными рукавами и, наверное, в сандалиях. Я сандалий этих не видел, но казалось, что он должен быть в сандалиях. У всех трех мужчин глаза черт знает какие, как будто они не в пространство смотрят, а во что-то другое, во время, что ли. Прямо в вечность смотрят, все смотрят… Особенно тот, что в ковбойке.
Разговор был непонятным, как на четвертой странице «Вечерки», в разделе «Защита диссертаций». Я лично всегда этот раздел читаю. Когда его читаешь, совсем другая жизнь создается в уме. Там и Геннадия Умпу не встретишь, и Сулькина не увидишь. И среди того, о чем говорили мои соседи, их тоже нельзя было встретить. Соседи разговаривали о непонятном. Впрочем, когда они говорили о понятном, вспоминали, например, шутки какого-то знаменитого физика, как он делил всех мужчин по их отношению к женщинам на «подкаблучников», на «душистов», «красивистов», а «красивистов», в свою очередь, на «мордистов» и «фигуристов». Они смеются между собой, говорят про «мордистов» и «фигуристов», а в глазах все равно светятся загадочные радикалы и всякая там асимпотика…