Прозрачная маска

Через два дня была суббота. Зашел к бабушке Петачке и сообщил, что решил жениться, и попросил сходить и посватать за меня Жечку. Она обрадовалась, переоделась в праздничное платье и, сунув за ухо веточку самшита, ушла. Проводив ее взглядом до угла, подогрел бутылку сливовой водки, чтобы скоротать ожидание. Все шло, как я предполагал. Скрипнула калитка, послышались шаги на крыльце, длительное обметание ног, кашель… Наконец вошла Петачка. Она сняла скатерть со стола, разгладила складки покрывала на кровати. Откашлялась и выпалила: «Не хотят нас». Я налил ей сливовицы, она залпом выпила, наполнил ее стакан еще раз, опять выпила и только потом начала подробно рассказывать. Однако ее рассказ не интересовал меня. Я знал, что Жечка выставит сваху. Она беременна, а я ей сказал, что не могу иметь детей. Значит… она одновременно жила с двумя мужчинами. Развратница. А бабулька продолжала: «Своими глазами видела… Видела, как по ночам выходила от тебя… Вот злодейка…» Выпив еще, Петачка отправилась к дяде Жельо. На следующий день мне по секрету сообщили, что Жельо бил дочь, угрожал, что если она не пойдет за меня замуж, то он ее выгонит. А она плакала и кричала: «Не хочу я его!»

Так минула зима. Весной однажды ночью пришла машина «скорой помощи» и кого-то увезла в больницу. Оказалось, Жечку. Вернулась она из больницы с замотанной поясницей и согнувшаяся как буква «С». А бабушка Петачка распространяла по селу пущенную мной утку, добавляя и другие сплетни про Жечку. В результате по селу пошли слухи: «Жечка потаскуха, одного мужа загнала в могилу, другого обманула, а с третьим миловалась… А ее отец боролся за эту власть… свободы добивались, дали им свободу…»

Это сокращенный вариант монолога бабушки Петачки. За несколько дней она обошла всех своих родных и знакомых в селе и окрестных деревнях и поселках, оплевывала Жечку, развенчивала ее отца и даже осквернила память погибшего командира партизанского отряда, а из меня сделала мученика. Дурная слава, как говорится, границ не имеет и разносится как зараза. Очень быстро молва о беспутной дочери партизана дошла до партийного руководства района. Оно терпело Дядю Жельо только до очередных выборов, после которых его назначили ночным сторожем сельской лавки. Слухи потихоньку заглохли, разговоры прекратились, а за мной укрепилась слава обманутого любовника. И это, как ни странно, в глазах общественности повысило мой моральный облик.

После создания в селе трудового кооперативного хозяйства я был назначен главным бухгалтером.

Заметка автора. Жечка Желева теперь пенсионерка. Все прошедшее время работала агрономом — специалистом по защите растений. Напомнила ей про Умбертова. Жечка только спросила: «Как он?» И больше ничего.

4

Трудовое кооперативное хозяйство основали осенью 1950 года. Говорю, основали, потому что я был одним из первых, кто вступил в него, передав ему все свои земельные угодья и сельскохозяйственный инвентарь. В начале своего повествования я уже говорил, что село, в котором обосновался, было родным селом моего отца. Когда он женился на моей матери, у него было шестнадцать декаров земли, половина декара выгона, кусочек виноградника, которые он оставил своему брату. Выгон и виноградники были раскорчеваны, вспаханы, а после смерти дяди все досталось мне как единственному наследнику. Вот с этими землями я и вступил в трудовое кооперативное хозяйство, созданное в селе. Вместе со мной записались еще восемьдесят семь семей, и теперь могу сказать, что это были или фанатики-коммунисты или хитрецы-приспособленцы. О коммунистах говорить нет необходимости. А о хитрецах надо сказать. Трое из них были самые богатые в селе хозяева. Но еще с сорок седьмого года, после национализации, увидев, что дело идет к обобществлению собственности, продали наиболее плодородные земли, под предлогом того, что это земли их жен, а им нужны деньги на обучение сыновей, которые потом писали в своих автобиографиях, что их родители — «крестьяне-середняки, основатели трудовых кооперативных хозяйств», а это в те времена играло не последнюю роль в карьере людей.

В этом же году из околийского комитета партии прислали к нам партийца, которого назначили секретарем партийной организации. Фамилия его была Златов. Это был худой мужчина с лицом больного чахоткой. Поселили его с семьей на первом этаже пустовавшего дома, снятого кооперативом внаем, а верхний — предоставили мне. Его жена по утрам будила меня и поливала мне, когда я умывался. Это была рано состарившаяся, очень полная, но добродушная женщина. Свою слабость ко мне она объясняла желанием сделать своим зятем — у нее была сестра, учительница в Шабле, но в течение двух лет, которые мы прожили в одном доме, я не видел ее сестру и ничего о ней не слышал.

Должность главного бухгалтера хозяйства обязывала меня знать все и все учитывать. Особенно по понедельникам. В эти дни звонили из околийского комитета партии и требовали отчет о ходе коллективизации, а мы, собравшись в кабинете партийного секретаря, придумывали объяснения ее задержки, хотя были уверены, что это не задержка, а бойкотирование политики партии и государства.

Всю следующую зиму я провел на собраниях и заседаниях, на занятиях кружков и за разъяснением линии партии. Мне кажется, что я был в этом безупречен. Когда вспоминаю те годы, укоряю себя в сотрудничестве с народной властью. Тогда руководил кружком политического просвещения. В качестве кандидата на эту должность окончил в Софии трехмесячные курсы пропагандистов и агитаторов. Там я изучил законы марксистской политэкономии социализма. Показывал себя верным сталинистом, рассказывал кружковцам биографию вождя, разъяснял селянам суть проведенной в Советской России коллективизации (а рассказывал так, будто своими глазами видел) и, наконец, прочел отрывки из «Поднятой целины» М. Шолохова (это единственная русская книжка, которую я прочел за свою жизнь). Меня внимательно слушали, понимающе кивали и как будто соглашались, но потом расходились по домам и отказывались от трудовых кооперативов. А в понедельник партийный секретарь снова потел с телефонной трубкой в руке, выслушивая из околийского комитета партии угрозы о наложении партийного взыскания, в то время это называлось просто — исключение из партии.

Коллективизация не двигалась. Не помню, радовался ли я этому столкновению народа с властью, но знаю, что честно трудился над тем, чтобы придумать эффективные меры вовлечения селян в трудовые коллективные хозяйства: предвидел конечный результат.

Прежде всего собирали коммунистов и втолковывали им, что и как делать. Некоторые записывались, и лед, кажется, тронулся. В один из понедельников доложили о первом успехе — охвачено двенадцать процентов. Нас отругали, заявив, что, если к следующему понедельнику не будет пятидесяти процентов, нам несдобровать. Тогда собрали всех, кто имел детей, учащихся в гимназии. Пригрозили, что исключат из гимназии тех, чьи отцы саботируют политику партии. В то время стремление к науке было более искренним, чем теперь, и в университеты шли только те, кто в действительности имел влечение к знаниям. Эта угроза дала свои плоды — еще девять с небольшим процентов. И это за два дня. Ободренные, созвали всех, кто работал в сельском совете, кооперативе, школе, на почте и в других государственных учреждениях. Перед собравшимися поставили ультиматум: «Или записывайся, или подавай в отставку». Не многие решились на второе. Так процент охваченных коллективизацией увеличился еще на одну единицу. Но до пятидесяти было еще далеко, а дни недели летели, приближался очередной понедельник. Тогда заведующий библиотекой и секретарь молодежной организации — человек с воображением и юмором — предложил такое, что для сцены, может быть, было хорошо, а для жизни — просто смешно. «Давайте агитировать музыкой, — сказал он, — с музыкой записывать. Хватит призывов и угроз». В этот же вечер библиотекарская агитка и часть сельского оркестра отправились по улицам. Пошел и я. Останавливались у чьих-либо окон, которые казались нам наиболее подходящими, два горниста играли сигнал «Внимание», а из агитки раздавался голос: «Через трудовые коллективные хозяйства — к новой жизни» или «Трудовые коллективные хозяйства — путь к светлым вершинам коммунизма». Кричал и я до хрипоты. Позднее это было засчитано в мой актив, и за мной окончательно закрепилась характеристика беспартийного коммуниста. И так целую ночь мы ходили по селу, играла музыка, гремели усиленные через радиоустановку голоса, лаяли собаки, ревели дети, а окна оставались темными. Эта акция, хотя и нелепая, дала известный результат, думаю, что и без нее мы бы его добились. Люди медленно (по сравнению с требованиями и инструкциями) постигали идею коллективизации, а у нас не было времени ждать. Тогда возникла новая идея, которую я, несмотря на всю мою ненависть к новой власти, расценил как явно антипартийную и антигосударственную. Этой осенью на окраине села расположились бродячие музыканты известного Муто Баба. У них был кларнет, и часто по вечерам во рву, где они жгли костры, раздавалась музыка, бой барабана и звон бубна.

Однажды вечером я увидел, что Коно ведет четверых цыган и двух бродячих музыкантов, наряженных как павлины. Привел их в библиотеку, а когда стало совсем темно, по одному вывел на улицу.

На эту ночь мы намечали агитировать зажиточных крестьян. «Ведь если двое из них вступят в трудовое коллективное хозяйство, передав по сто декаров земли каждый, — думали мы, — это двести декаров — столько, сколько имели десять бедняков». Так у нас родилась идея направить все силы на завоевание середняка. К моему стыду или к чести, должен признать, что принимал активное участие в этих бесполезных «свадьбах», полностью отдавая им душу и сердце. То, что происходило в действительности, выглядело как сочинение клеветника. Я и пальцем не шевельнул, чтобы прибавить или убавить что-либо от действительности. Тогда разработал для себя новую позицию — не помогать добру и не мешать злу. Стоял в стороне и наблюдал. Но то, что пришлось наблюдать в ту ночь, вызвало во мне возмущение.

…Вышел я из бухгалтерии, взял с собой двоих из старейшин, и мы отправились следом за цыганами, Их группу возглавлял один деятель из библиотеки. Я еще подумал, что едва ли партийный секретарь или дядя Жельо знали об этой акции. А если бы знали, наверняка запретили бы. По крайней мере, мне так кажется сейчас.

Итак, втроем следуем за цыганами и смотрим, куда они направляются. Была поздняя осень, шли дожди вперемежку со снегом. Слышалось шлепанье босых ног по грязи, и от этого становилось еще холоднее. В центре села располагалась большая площадь, а по обеим ее сторонам разместились два больших дома — один старый, другой новый, словно мать и дочь. В них жили крепкие хозяева, имевшие совместный трактор, молотилку и сеялку — инвентарь, которого в других хозяйствах в то время практически не было. Поэтому мы так настойчиво агитировали именно их.

Останавливаемся в тени высокого забора и ждем, что будут делать цыгане. Они, кажется, в нерешительности, но их предводитель машет рукой, и группа направляется к старому дому. За ними и мы. Идем, как настоящие конспираторы. Вдруг кто-то поднимает над головой яркую керосиновую лампу, орет «Я-я-яаа», и звучит цыганский крик, феерическая пляска, словно танец светящихся разноцветных дьяволов. В такт музыке мелькание огней — это дирижирует тот, с лампой. Вокруг тишина, и во время коротких пауз, когда кларнетист переводит дух, слышим, как хлопают окна в соседних домах, хотя понять трудно, открываются они или закрываются. Кто-то снова заорал «Я-я-яаа», и вспыхнул свет второй керосиновой лампы (все шло по плану), и в ярко освещенном кругу замельтешила куча разноцветного тряпья, кипела, тряслась и громко смеялась. Музыканты играли цыганочку. Их молодые тела извивались в исступлении, корчились и тряслись в такт мелодии, склонялись до земли, резко выпрямлялись. Вся их грубая страсть представляла что-то страшно оскорбительное. «Айдии, айдии», — призывно гнусавил Муто Баба, а женщины метались, как связанные животные, и пели. Они орали так до тех пор, пока их кто-то не остановил, но не для того, чтобы прекратить гвалт, а чтобы завершить разгул. От дома с лаем кинулась собака, мужчина громко выругался, цыгане бросились в ров, и был слышен только топот и звон бубна. На следующий день их уже в селе не было. Тайком они бежали, а жители верхнего квартала рассказывали, что горнист появился только в тот момент, когда цыганская кибитка уже покидала село.

Оба крестьянина, которых агитировали с помощью цыганского танца, в ТКХ не вступили. Один из них вскоре умер, а другой так и остался единоличником вплоть до массовой коллективизации. Деятель из библиотеки был уволен с работы, партийный секретарь и дядя Жельо получили по строгому выговору от околийского комитета партии, но потом все было забыто. Остались среди селян только горькие воспоминания о том времени.

Через несколько дней решили, что тот, кто не вступает в ТКХ, враг социализма. Новый заведующий библиотекой собрал агитгруппу, взяли котелок с дегтем и целую ночь писали на воротах не вступивших в ТКХ крестьян: «Враг», «Здесь живет враг», «Оппозиционер».

Никто не соскабливал написанное. На некоторых домах этот позор сохранился и до наших дней, а на некоторых — остались белые следы.