– Думаю, да. Конечно, было бы замечательно думать: «Я командовал кавалерийской атакой», как, наверное, думал мой прадед, хотя сам момент для него был все равно что быстро перебежать через улицу, чтобы не попасть под машину, или, разозлившись, дать кому-то пощечину. Хотя, возможно, память прибавляла величия действию, и он думал: «В тот день я совершил подвиг», но не думал так, пока действие длилось, а потом, возможно, оно стало для него таким же посторонним, как и для меня.
– К какому музыканту вы испытываете интерес?
– Не знаю, есть ли у меня право упоминать его имя, поскольку я этой музыки не понимаю: Брамс[196]. Думаю, это – единственная музыка, кроме милонг, или спиричуэлс[197], или канте хондо[198], которая меня волнует. В то же время я осознаю, что у меня нет права восхищаться ею.
– Почему?
– Потому, что если бы меня спросили, чем музыка Брамса отличается от другой музыки, или из чего она состоит, или на каких теориях основана, я бы затруднился ответить. Эту музыку я чувствую физически, но, возможно, как раз это и важно, и, возможно, поэзия тоже определяется так: то, что ты чувствуешь непосредственно как поэзию, когда ее слышишь. Я беспрестанно слышу на улицах, как проносятся вихри поэзии. Слышу, как самые обычные, самые заурядные люди произносят очень красивые фразы, и произносят их безотчетно, в полном простодушии.
– А живопись вас когда-либо интересовала?
– Да, на меня произвели сильное впечатление Рембрандт, Тёрнер, Веласкес, Тициан; произвели впечатление и некоторые художники-экспрессионисты[199]. Зато от иных, которыми принято восхищаться, как Эль Греко, – никакого. Его понятие о небесах, переполненных епископами, архиепископами, митрами, сходно с моим понятием о преисподней… Сама мысль о клерикальных небесах мне кажется чудовищной: небо, похожее на Ватикан. Вас огорчает то, что я сказал, да? Но если небеса Эль Греко таковы, я бы лучше отправился в другое место. Так бы и поступил, потому как испытывал бы ностальгию по чистилищу или аду. Что до Эль Греко, то он попросту не верил во все это, такое безразличие в его картинах заметно. Он был уверен, что другой жизни нет; поэтому, «чтобы дружить с комиссаром», как сказал бы Маседонио Фернандес, писал всех этих епископов.
– А вы верите в другую жизнь?
– Нет. Твердо полагаюсь на то, что нет никакой другой жизни, и меня бы не порадовало, если бы она была. Я хочу умереть полностью. Мне даже не нравится мысль о том, что меня будут вспоминать после смерти. Хочу умереть, забыться и быть забытым.
– Что представляет для вас этот мир?
– Мир для меня – неиссякаемый источник изумления, растерянности, также и бед, а порой, если начистоту, и счастья. Но у меня нет никакой теории относительно мира. Вообще, раз я использовал разные метафизические и богословские системы в литературных целях, читатели думают, будто я эти системы исповедую, в то время как на самом деле я всего лишь использовал их в своих целях, больше ничего.
Теперь, если нужно как-то определиться, я бы определил себя как агностика, то есть человека, который не верит, что познание возможно. Или, во всяком случае, как говорилось много раз, нет никакой причины для того, чтобы вселенная была понятной для образованного человека двадцатого или какого-либо другого века. Это все.
Примечания
1
Обстоятельства появления этой книги стихов и прозы (а в дальнейшем Борхес многократно практиковал подобный смешанный жанр, ссылаясь на пример «Сказок тысячи и одной ночи» и «Утешения философией» Боэция) – чистая случайность: дружественный издатель посоветовал автору, много лет не публиковавшему новых стихотворных сборников, порыться в столе. Так возникла одна из наиболее цитатных и вместе с тем – самых личных, по борхесовскому признанию в послесловии, его книг.
2
3
4