– Эту тему я разъяснил в стихотворении под названием «Золото тигров». Мы жили рядом с зоопарком, я туда частенько ходил, но животные, которые в детстве по-настоящему производили на меня впечатление, если не считать бизонов, были тигры. Особенно один огромный зверь, королевский бенгальский тигр. Меня завораживала его золотая шкура и, естественно, полосы. Меня впечатляли также леопарды, ягуары, пантеры, другие подобные звери. В том стихотворении я пишу, что на самом деле первым цветом, который я увидел, не физически, но эмоционально, был желтый цвет тигра, и сейчас, когда я уже почти ослеп, единственный цвет, который я безошибочно различаю, – желтый. Так желтый цвет сопряжен с началом и концом моей жизни.
Поэтому, а не из соображений красивости, свойственных нашим модернистам[166], я назвал книгу «Золото тигров». Кроме того, тигр воплощает в себе идею мощи и красоты. Помню, однажды моя сестра сделала любопытное наблюдение: «Тигры созданы для любви». Это мне приводит на память стихотворение Кансиноса-Ассенса, где есть такая строка, обращенная к женщине: «Я буду тигром нежности с тобой». У Честертона я нашел похожую фразу, относящуюся к тигру из стихотворения Уильяма Блейка[167], это стихотворение о происхождении зла (потому что Бог, который создал ягненка, создал и тигра, его пожирающего), и она гласит: «Тигр – символ ужасающего изящества». Здесь соединяется мысль о красоте и о жестокости, которую приписывают тиграм. Возможно, они не более жестоки, чем другие звери. Таким же образом приписывают хитрость лисе, величие льву; эти условности происходят из басен, возможно, Эзоповых.
– А «секта ножа и отваги»[168], то есть все, что с этой темой связано?
– Я бы обнаружил два ее корня: первый – то, что многие мои предки были военными и некоторые погибли в бою, а мне не выпала такая судьба. Второй – то, что я нашел эту отвагу у бедняков, у задир из прибрежных районов: если они исповедуют какую-то религию, то только эту: мужчина не должен быть неженкой. Кроме того, в случае этих задир отвага бескорыстна, ведь, если не считать гангстеров и преступников вообще, люди совершают насилие из алчности или по политическим причинам. И еще: в одной скандинавской саге я нашел фразу, в точности согласующуюся с этой мыслью. Одни викинги при встрече спрашивают других, верят ли те в Одина или в белого Христа, и слышат в ответ: «Мы верим в нашу отвагу». Это согласуется с этикой наших любителей поножовщины.
– Еще одна важная тема – город Буэнос-Айрес.
– Что до Буэнос-Айреса, все, должно быть, заметили, что это не современный Буэнос-Айрес, а Буэнос-Айрес моего детства и времен, моему детству предшествующих. Я родился в тысяча восемьсот девяносто девятом году, и мой Буэнос-Айрес в большинстве случаев несколько расплывчат и располагается где-то в девяностых годах. Я так пишу, во-первых, потому, что «в прошлом время любое лучше всегда»[169], а еще потому, что считаю ошибкой стремление творить строго современную литературу; такое понимание по меньшей мере противоречит всей традиции. Даже не знаю, через сколько веков после Троянской войны Гомер сочинил поэму. И потом, у такой системы есть недостаток практического толка: если я пишу о фактах современности, то превращаю читателя в шпиона, ибо он выискивает огрехи. Напротив, если я пишу, что в Турдере или в прибрежных кварталах Палермо в тысяча восемьсот каком-то году дела обстояли так-то и так-то, никто не знает в точности, как говорили на этих окраинах и какими они были, и это оставляет писателю больше свободы, гарантирует ему безнаказанность. И поскольку память избирательна (так говорит Бергсон[170]), сдается мне, что лучше работать с воспоминаниями, чем с настоящим временем, которое нас подавляет и тревожит. Потом, если писать о настоящем, рискуешь показаться не писателем, а скорее журналистом.
– Остается тема сабли…
– Эта тема связана с темой отваги и в основе ее лежат две сабли, хранившиеся в доме моего деда Борхеса. Одна принадлежала генералу Мансилье[171]. Они с дедом были друзьями, и перед одной из битв Парагвайской войны[172] романтическим жестом, заимствованным из какого-то французского романа, обменялись саблями. Одна из них сейчас находится в Историческом музее, который в парке Лесама[173]. А после от сабли героя я перешел к ножу задиры с окраин. (Это приводит мне на память две строки из романса Лугонеса: «С саблею патриота, / Униженной до ножа…»): сабля больше, чем другое оружие, является знаком отваги. Огнестрельное оружие не предполагает мужества: только меткость. Мильтон в «Потерянном рае» приписывает изобретение артиллерии дьяволу[174].
– В предыдущем интервью вы мне сказали, что считаете себя анархистом. Что вы понимаете под анархизмом?
– Мне бы хотелось, чтобы правительство свелось до минимума, чтобы стало незаметным, чтобы оно ни на что не влияло. Этакий анархизм по Спенсеру[175].
– Ваш отец был анархистом?
– Да. Он твердил, чтобы я вглядывался в знамена, в границы, в разные цвета разных стран на карте, в мундиры, в церкви, ведь все это исчезнет, когда планета станет единой, и останется только муниципальное, или полисное управление, или вовсе никакого, если люди станут достаточно цивилизованными. Он верил, что такая утопия ожидает нас; пока что не наблюдается ни единого признака, но, может быть, со временем он окажется прав. А между тем страны тяготеют к разрастанию. Возможно, когда весь мир станет Россией, или Китаем, или Соединенными Штатами, будут не нужны паспорта. Сейчас изрядно досаждает бюрократия. Сегодня утром мне пришлось подписывать бумаги для министерства в шести экземплярах. Все для того, чтобы обеспечить работой огромное количество государственных служащих, которых они завели. В этой стране скоро будут одни только государственные служащие, начиная с армии. Подметальщик улиц – государственный служащий, президент – государственный служащий. Все – государственные служащие.
– Директор Национальной библиотеки – тоже государственный служащий.
– Я тоже государственный служащий, разумеется.
– Что в данный момент вас больше всего интересует в жизни, в мире?
– Мой интерес в том, чтобы обрести безмятежность, каковой я сейчас не обладаю. И в данный момент меня интересует судьба родины, это очень важно. Еще меня беспокоит здоровье матери. Кроме того, даже в семьдесят три года человек живет с надеждой встретить кого-то еще, даже в таком возрасте, когда знаешь, что эта надежда смешна и несбыточна. Что же до известности или безызвестности, такие вещи меня мало интересовали: они настолько сходны между собой! Хотя я понимаю (у меня есть друзья-писатели, откровенные и безнадежные неудачники), понимаю, что они себя чувствуют из-за этого несчастными. Еще Шопенгауэр говорил: то, что мы имеем, может не сделать нас счастливыми, но то, чего нам недостает, определенно делает нас несчастными. В случае здоровья, например, или каких-то органов тела: мы их чувствуем, когда они болят. То же самое – богатство: богачи себя чувствуют от природы счастливыми и могут даже думать, будто деньги для них не важны, однако, если денег не хватает, замечают всю их великую ценность. Как однажды пошутил Маседонио Фернандес[176]: «Удивительно! Меня никогда не интересовало дыхание, но когда на пляже в Капурро[177], в Монтевидео, меня накрыла волна, я вдруг очень и очень им заинтересовался. И этот интерес пропал, что еще более удивительно, стоило мне выбраться на берег». Заинтересовался дыханием, как никогда раньше! Также и Бернард Шоу сказал, что любой человек, у кого болят зубы, впадает в заблуждение, думая, что все те, у кого зубы не болят, счастливы. Быть нелюбимым, быть больным – другая форма зубной боли.
– Очевидно. А что насчет премий, которые вы получали?
– Одна из них доставила мне много радости: Вторая муниципальная премия за произведение в прозе, которую мне присудили в тысяча девятьсот двадцать восьмом или двадцать девятом году. Она меня порадовала гораздо больше, чем последующие, поскольку была первой. И потом, три тысячи песо по тем временам составляли приличную сумму!
– Вы накупили книг?
– Триста песо потратил на довольно старое издание Британской энциклопедии, которое до сих пор храню; это издание, одиннадцатое, далеко превосходит все современные. Все потому, что раньше энциклопедию делали в Оксфордском университете, а теперь ее делают уж не знаю в каком североамериканском издательстве, где интересуются самыми печальными вещами на свете, статистикой, например. Книга переполнена датами и цифрами. Зато в старом издании имеются статьи Маколея, Де Квинси, Суинберна[178], и это, по сути, подлинные эссе. Теперь статьи состоят из аббревиатур: родился тогда-то, крестик и дата смерти. Опубликовал такие-то книги, даты в скобках. Характеристика в трех строках, и дело с концом; это – не статья о писателе, это скорее похоже на перепись населения или телефонный справочник, чем на литературный труд.