Я оставляю другим труд написать биографию принца де Линя, здесь я по прихоти пера бегло набрасываю впечатления, сохранившиеся у меня от встреч с этим замечательным человеком, с ранней юности принимавшим участие во всех стадиях восемнадцатого века. Принц де Линь, бельгиец по рождению, испанский гранд, получивший этот титул по наследству, фельдмаршал на службе Австрии, умом и сердцем был французом. Со времен госпожи де Помпадур, которую, заметим мимоходом, он считал пустой болтуньей и мещанкой, до госпожи Дюбарри[1568], чьим любовником-фаворитом он был после смерти Людовика XV и ради которой он перелез через стены аббатства Пон-о-дам, куда ее заключил Людовик XVI, наконец при Марии-Антуанетте принц де Линь и в Версале, и в Париже был своим с тем изысканным совершенством, секрет которого мы потеряли и которое не исключало ни достоинства с одной стороны, ни уважения с другой. Императрица Мария-Терезия проявляла по отношению к нему доброту, которую он сам расценивал как материнскую, Фридрих II искал встреч с ним; он тесно общался со всеми властелинами Европы, в том числе с Вольтером. Известно, что Екатерина II приняла его в свой интимный кружок и взяла с собой в путешествие. С каким восторгом он рассказывал нам о прелестных вечерах в Эрмитаже и о блистательном дворе Санкт-Петербурга! Принц де Линь сохранил подлинную привязанность к императрице и сотни раз повторял мне, что то была одна из самых совершенных женщин, каких он когда-либо встречал. «Императрица, — говорил он, — предусмотрительная, сдержанная, при случае величавая, императрица, которая взвешивала все свои жесты и все свои слова, была в то же время образцом грации, естественности и доброты. Когда она оставляла свой притворный важный вид, с какой снисходительностью, с какой очаровательной веселостью она воспринимала мои самые безудержные шалости». «Когда прусский наследный принц (впоследствии король Фридрих-Вильгельм II), — продолжал принц де Линь, — прибыл в Петербург, его повели в Академию наук; с принцем случился обморок, и его пришлось увести. Вечером императрица спросила меня о том, что произошло в Академии; я ей легкомысленно ответил: „Ничего необычного, сударыня; наследный принц посреди Академии от обилия знаний потерял сознание“. Императрицу весьма рассмешил этот ответ, и он уже начал распространяться в ее окружении, как я понял, что он может дойти до ушей наследного принца. На следующий день утром я примчался к нему и рассказал, что Ее Величество спросила меня о вчерашнем происшествии и я ей ответил: „От избытка знаний наследный принц посреди Академии потерял сознание“. Он расхохотался и стал спрашивать у всего двора: „Вы знаете новое словцо принца де Линя?“ Я поспешил рассказать обо всем императрице, и ей стоило большого труда сохранить серьезность, когда наступил ее черед услышать вопрос наследного принца: „Ваше Величество знает, что сказал принц де Линь?“». Все читали прелестные письма к госпоже де Куаньи, в которых принц де Линь дает отчет о своем путешествии в Крым с императрицей и о своих турецких кампаниях вместе с князем Потемкиным[1569].
Принц де Линь провел часть своей жизни на войне, и воевал он, проявляя не столько большой талант, сколько самую блистательную отвагу. Он участвовал в Семилетней войне. Друг Лаудона и Ласси[1570], он именно тогда сблизился с принцем Генрихом Прусским, которого много лет спустя посетил в его философском уединении. Там герой-ветеран охотно предавался продолжительным рассуждениям о своей воинской жизни, которые, повторяясь, весьма утомляли слушателей. Потому принц де Линь говаривал: «На самом деле, когда принц Генрих начинает Семилетнюю войну, она тут же становится Тридцатилетней».
Невозможно в рамки данного очерка вместить все периоды столь долгой и полной приключений жизни, полностью ознакомить с которой мог бы нас только принц де Линь. После смерти императора Иосифа политическая карьера принца де Линя закончилась; с тех пор к его услугам больше не прибегали, однако он сохранил свое высокое общественное положение, свои титулы и чины. Для всей культурной Европы он казался хозяином Вены, и несомненно он был центром того общества, найти что-либо подобное коему мы бы нынче тщетно пытались. Самый неустанный
Этими Израилевыми дщерями были две очень красивые еврейки, которых принц де Линь прилежно посещал, но однажды внезапно покинул, послав им следующую записку: «Вы знаете, сударыни, что я всегда был одним из ваших самых усердных поклонников; у вас нет ни собак, ни детей, что сразу дало мне высокое представление о ваших достоинствах; но мои ноги отказываются взбираться по вашим лестницам. Прощайте, вы решительно последние, коих я обожал на четвертом этаже».
Однажды, когда в особняке Линя играли в эпитафии, господин де Бонне сочинил следующую, которая нас долго забавляла:
Маркиз де Бонне, умерший, кажется, пэром Франции, один из самых близких завсегдатаев особняка, был человеком очень высокого роста и самого что ни на есть холодного и сурового вида. Под этой пуританской оболочкой он скрывал живой и язвительный ум. Став набожным, он опубликовал «Взятие Аннонсиада»[1573] и другие столь же грандиозные мелкие грешки; это о нем принц де Линь говорил: «Вот и верь наружности; маркиз де Бонне женат и благочестив, а скроен как холостяк и безбожник».
От принца де Линя осталось множество острых слов, из коих большое число ему не принадлежит, а самые занятные, которые знали только близкие ему люди, забыты. Когда принц Альберт Саксен-Тешенский после поражения при Жемаппе[1574] и перенесенной серьезной болезни вернулся в Вену, то спросил у принца де Линя, как, по его мнению, он выглядит? «По правде сказать, Ваше Высочество, — ответил тот, — Вы выглядите изрядно разбитыми».
Когда во время революции в Нидерландах восставшие прислали к нему делегацию с предложением командовать тем, что они называли национальной армией, принц де Линь их горячо поблагодарил и, выпроваживая делегатов, сказал: «Извольте, господа, передать вашим поручателям, что я не способен бунтовать зимой»[1575].
Император Франц велел прорыть канал, но воды в нем не хватало; пронесся слух, что кто-то в нем утонул. «Льстец!» — воскликнул принц де Линь. «С двадцати лет, — написал он мне однажды, — я принял решение; я стал стремиться играть большие роли на войне, а при дворе удовлетворялся ролями наперсника или статиста. Когда пьеса столь коротка, а партер так плохо составлен, можно ли быть таким глупцом, чтобы искать чего-то другого!»
<…>
Когда мы были в Пресбурге, во время коронования императрицы Луизы[1576], принц де Линь сказал мне однажды: «Будьте готовы во столько-то, я покажу Вам последнюю великосветскую даму Франции и Европы». Посудите сами, был ли я точен; в восемь вечера мы сели в карету и, проехав по темным и извилистым городским улицам, подъехали к дому довольно мрачного вида; не без труда, наощупь поднялись мы по лестнице; наконец в просторной, но бедно обставленной гостиной, едва освещенной двумя свечами, мы увидели госпожу графиню де Брионн, принцессу Лотарингскую[1577], к белоснежному горностаю Бретани и горделивому девизу Роганов добавившую щит Меченого[1578], на который возлагали знамена выходцы из самых знатных родов христианского мира. С парализованными руками и ногами, полулежа на кушетке, госпожа де Брионн на пороге восьмидесятилетия сохраняла следы ослепительной красоты; звук ее голоса с его замедленными интонациями, ее красивый правильный профиль, мягкий и величавый взор глубоко врезались в мою память. То была лишившаяся трона королева, то была Гекуба. После нескольких принятых в таких случаях слов мне удалось сделать так, что разговор зашел о старой Франции. Тогда, словно по взмаху волшебной палочки перенесясь на пятьдесят лет назад, мы вдруг оказались в самом Версале, в самом Трианоне. Прошлое, столь далекое и полностью канувшее в небытие, стало настоящим, настоящим во плоти и крови; то был диалог мертвых, но эти мертвецы были полны жизни и поочередно все больше возвращали друг другу молодость. Закрыв глаза, я видел себя в гостиной с овальным окном или в малых покоях[1579]; на свет появился весь старинный Версаль, нарядный, игривый и веселый, и, как ни странно, два восьмидесятилетних собеседника, упоенные мнимой действительностью, принялись говорить о ней, словно монархическая Франция была здесь, все еще живая для них. Людовик XV еще был королем сей блистательной феерии; он был страстно влюблен в госпожу де Брионн и ничего от нее не добился, кроме самой нежной дружбы. До совершеннолетия своего сына[1580] она исполняла обязанности главного конюшего Франции: еще сегодня утром разве не вышла она из кабинета короля с его портфелем в руке? Он был так прекрасен, так грациозен, король Лаффельдте и Фонтенуа[1581]! Ему прощали герцогиню де Шатору[1582], но для госпожи де Помпадур снисхождения не делалось; что касается госпожи Дюбарри, то принц де Линь едва осмеливался походя произнести ее имя. По этому случаю мы отправились в Шантелу и было решено, что если бы герцог де Шуазель, близкий друг принцессы, не был изгнан из‐за происков клики герцога де Лавогюйона[1583], который уверял короля (заметьте, просто короля!), что господин де Шуазель отравил дофина[1584], то он оставался бы до сих пор во главе государственных дел и революции был бы положен конец; мы не пощадили ни судейских, ни парламенты, ни в особенности энциклопедистов. Много было сказано о том, как герцогиня де Грамон[1585] якобы ударила своим панье[1586] госпожу Дюбарри, на что принц де Линь отозвался следующим словцом: «Вот что значит иметь панье и не иметь никакого уважения». Побранили малышку-маршальшу (маршальшу Мирпуа) за то, что она согласилась стать наперсницей всех любовниц короля[1587]. Маршал Ришелье[1588] был бы признан образцом любезности, если бы один в Версале не сохранил красные каблуки, немного напыщенный вид и избитые комплименты последнего царствования. Позаботились о том, чтобы я заметил великолепную манеру герцога де Шуазеля носить голубую ленту[1589], манеру, состоявшую в том, что он особым образом закладывал руку за отворот камзола. Все, что было самого высокопоставленного в Версале, все знатные дамы с их красивыми платьями, шлейфами и фижмами, румянами и мушками; все молодые красавцы, напудренные, надушенные, украшенные блестками, пришли и расселись вместе с нами в этой жалкой, полуварварской гостиной. В этом было нечто завораживающее, ослепительное, походившее на то действие «Роберта-дьявола»[1590], в котором мертвые выходят из своих гробов и начинают плясать с живыми. У меня буквально кружилась голова от этого вызывания духов; я пришел в себя, только когда спустя два часа, проведенных в этом фантастическом кругу, выходя из дома госпожи де Брионн, я спросил принца де Линя, кто была та юная особа, не слишком хорошенькая и очень молчаливая, которая сидела, ни разу не оторвав глаз от своего вышивания и не приняв никакого участия в разговоре. Он ответил, что то была принцесса Шарлотта де Роган, племянница госпожи де Брионн, слывшая тайной женой несчастного герцога Энгиенского[1591], только что убитого в Венсенском рву. Меня словно громом поразило: все очаровательные призраки, с коими я жил в течение двух-трех часов, рассеялись; невыразимое волнение охватило меня при мысли о том, что три особы, по-разному испытавшие удары судьбы, собрались в венгерском городке, словно затем, чтобы мне, молодому пришельцу с Севера, ярко представить краткую историю двух столетий, на слиянии коих мне выпало родиться.
Принц де Линь умер в возрасте более восьмидесяти лет 13 января 1815 г.[1592] в Вене, во время конгресса, обратив к нему свою последнюю эпиграмму: «Конгресс не продвигается, он пляшет».
С. С. Уваров. Заметки русского путешественника (1807–1809)[1593]
Принц де Линь — не самая малая достопримечательность Вены: я воображал его низкорослым, согбенным и дряхлым, а увидел настоящего красавца, станом прямого и полного бодрости: семьдесят два года нисколько не убавили его любезности: нет ничего занимательнее его беседы: он рассказывает забавные вещи с восхитительным хладнокровием, речь его вольна, оригинальна, весьма дружелюбна [?] и столь же разнообразна, как и история его жизни; он видел прекрасные дни царствования Людовика XV, торжества Екатерины II, подвиги Фридриха II. Ему писал Вольтер, он преуспел во всем и пережил свои успехи[1594].
Принц де Линь, чей разговор столь замечателен, — автор двух десятков томов; я их не читал, но они слывут весьма посредственными: как ни странно, можно заметить, что большинство тех, кои в обществе всех затмевают, теряют весь свой блеск, взяв в руки перо; словно общительный ум исключает всякий другой; это доказывает, что искусство общежительности требует учения, размышлений, некоего [творчества] и много времени. Я даже полагаю, что у этого искусства есть правила и законы, как у всякого другого, но они намного труднее, будучи основаны на беглых впечатлениях и нюансах; принцу де Линю в особенности свойственно невозмутимое хладнокровие; он никогда и нисколько не смеется над самыми забавными вещами. Тому, кто притязал бы на успех в обществе, следовало бы [испробовать?] этот прием и сохранять такое же выражение лица[1595].
В 1805 г. принц де Линь вновь увидел в Вене господина де Талейрана, которого он некогда хорошо знал во Франции. Они напомнили друг другу о старых знакомых и о тех обществах, кои вместе посещали. «Но где, черт возьми, восклицает вдруг принц де Линь, вы познакомились с Бонапартом? Мне кажется, он никогда не бывал на наших ужинах!»[1596]
Император велел прорыть небольшой, очень узкий канал для транспортировки угля. Недавно там кто-то утонул. «Это, конечно, льстец», — сказал принц де Линь[1597].
Вчера, 29 декабря [1807], я увидел госпожу де Сталь <…>[1598].
Приезд госпожи де Сталь разбудил принца де Линя и вернул ему всю его любезность. В высшей степени любопытно видеть их вместе. Они совершенно довольны друг другом; но разница в складе их ума придает весьма занятный контраст их разговорам. Оба славятся искусством беседы. Госпожа де Сталь привила к французской любезности множество чужестранных понятий. Принц де Линь тщательно блюдет чистоту французского изящества. Госпожа де Сталь являет больше воображения; принц де Линь — больше небрежности и грации. Госпожа де Сталь отважно отстаивает избитые истины; принц де Линь благоговейно следует им. Когда госпожа де Сталь [предается] своему восторгу, своим понятиям <…> о любви, религии и нравственности, принц де Линь нечувствительно возвращает ее в ее парижский салон. Когда госпожа де Сталь говорит ему о Клопштоке, коего, возможно, не понимает, принц де Линь смешит ее и говорит ей о Вольтере; госпожа де Сталь не [часто?] говорит о революции, ибо немногие [как] принц де Линь, [решились бы], возможно, сказать, а революция не отменила понятий <…> к коим он весьма привязан. В таком случае стычка неизбежна <…>.
Госпожа де Сталь весело упрекает его за гурманство; он отвечает ей стихами из «Светского человека»[1599]; госпожа де Сталь хочет убедить себя в том, что нет ничего [менее] интересного, чем гурман[1600].