Дорогой, достойный, почтенный друг-герой. Мы уже получили ленту, которую Вы украсите и почтите, так что моя будет иметь больше цены в моих глазах, и цвета ее мне покажутся более прекрасными… И так как я не могу быть Вашим товарищем по геройству, я очень счастлив, что по крайней мере могу им быть в другом роде. Я от всего сердца люблю нашего почтенного боевого товарища… за его привязанность к обожаемому фельдмаршалу Александру, люблю и черную с желтым ленту, за то, что во время сражений она подходит к нему. Целую сиятельную Вашу Светлость и имею честь быть с нежнейшей и почтительнейшей привязанностью
Граф Сергей Семенович Уваров (1786–1855)
С. С. Уваров воспитывался в доме тетки, княгини Натальи Ивановны Куракиной, и ее мужа, князя Алексея Борисовича Куракина, где получил блестящее домашнее образование. Камер-юнкер (1806), атташе посольства России в Вене (1806), секретарь посольства России в Париже (1809), Уваров становится затем тайным советником, президентом Императорской академии наук (1818–1855) и ее действительным членом (1831), сенатором (1826), министром народного просвещения (1834–1849), членом Государственного совета (1838), создателем идеологии официальной народности. Титул графа получил в 1846 г. С молодости увлекался античностью, писал работы на французском языке о древнегреческой культуре и археологии. Входил в литературное общество «Арзамас». Был почетным членом иностранных академий, университетов и ученых обществ.
Воспоминания
С. С. Уваров. Принц де Линь (1842)[1551]
В сущности, кроме Вас и меня, не осталось французов.
С недавних пор блещущие умом писатели стараются восстановить в правах восемнадцатый век — не с его вопиющей безнравственностью или филантропическими мечтаниями, приведшими к отвратительным преступлениям, еще менее с его плачевными доктринами, затопившими Европу потоком бед, но с живым и грациозным обликом его все более уходящего в прошлое общества; эти умные и одаренные люди пытаются восстановить разгромленное общество восемнадцатого столетия, подобно археологу, воссоздающему здание по нескольким разбросанным обломкам: к этому семейству любознательных и обращены мои воспоминания об одном из последних олицетворений этого очаровательного, безвозвратно утраченного мира.
Мне довелось увидеть принца де Линя в Вене в 1807 году. Будучи очень молодого возраста, но по традиции и в силу вкуса страстно влюбленный в то, что называли старым режимом, я не мог быть представлен ветерану европейского изящества, не испытав некоего захватывающего дух чувства. Я так часто слышал его имя, встречал его на всех страницах восемнадцатого века рядом с именами Вольтера, Людовика XV, Екатерины, Фридриха и императора Иосифа!
Человек, который в течение столь долгого времени заставлял говорить о себе, представлялся мне, юноше, обветшалым памятником, своего рода дряхлым Нестором. Судите о моем удивлении, когда я увидел, что принц де Линь в 72 года сохранил всю силу зрелого возраста! Будучи высокого роста, держась очень прямо, сохранив зрение и слух, а в особенности прекрасный желудок, оставаясь неизменным завсегдатаем светского общества, дамским угодником, и блистая изысканной фривольностью, принц де Линь ставил себе в заслугу обращаться с молодыми людьми как с товарищами; и можно представить, с какой готовностью я оказался принятым в их число. У него было еще много волос, и, поскольку он их пудрил, его красивое лицо, хотя на нем и были видны морщины, не являло никаких следов дряхлости. Ему прекрасно шла военная форма, и крест Марии-Терезии с благородством переплетался на его груди с орденом Золотого руна. Во время революций в Бельгии он потерял часть своего состояния, а остальное потратил. От огромных владений, отчасти переданных младшему сыну[1552], принц де Линь сохранил только небольшой дом на городском валу в Вене, прозванный по иронии особняком Линя. Там каждый вечер собиралось все его милое семейство, состоявшее из двух замужних дочерей и третьей дочери, в то время канониссы[1553]; там время от времени сходилось все, что в Вене было самого утонченного: и старые женщины изысканного тона, с величественными манерами, и женщины молодые и прелестные; там появлялась то группа англичан, путешествовавших, как говорил принц де Линь, для своего удовольствия, а не для удовольствия других, то русские, к коим он особо благоволил; немцев появлялось немного, разве что обломки времен императора Иосифа или знатные вельможи из Нидерландов, изгнанные, как старец у Вергилия или сам хозяин дома, далече от своих домашних пенатов. К этим всегда почтительным посетителям присоединялись кое-какие эмигранты высокого полета, граф Роже де Дамас, маркиз де Бонне[1554]; и, когда среди этой смеси гостей вы замечали человека с огненным взором и смуглым лицом южанина, то был Поццо ди Борго, прелесть беседы коего, иная, чем та, что отличала беседу принца де Линя, имела притягательную силу и чей оригинальный, пылкий и совершенно современный ум замечательным образом подчеркивал в высшей степени принадлежавший восемнадцатому столетию ум принца де Линя.
В этом маленьком сероватом салоне, скромно обставленном и таком тесном, что в нем, когда собиралось все общество, было трудно найти место, даже чтобы стоять, в один из вечеров появилась госпожа де Сталь, блестящий метеор, привлекавший всеобщее любопытство и впоследствии оказавшийся для нас весьма полезным. Поначалу принц де Линь был не слишком к ней расположен. Театральная восторженность Коринны казалась ему довольно смешной, а ее неологизмы, служившие в качестве салонного остроумия, вызывали у него неприязнь. Во Франции до революции принц де Линь почти не встречался с господином Неккером[1555] и весьма мало ценил его. Госпожа Неккер[1556] нагнала на него ужасную скуку, а о шведской посланнице[1557] он помнил только как об особе, чье уродство не вызывало сомнений и которая вмешивалась в политику и любила выспренные фразы.
Принц де Линь был весьма предан королеве Марии-Антуанетте и рыцарски увлечен ею, потому общение с женевским министром могло быть ему только неприятным. Понадобилась вся мягкость его характера, вся утонченная деликатность его манер, чтобы увидеть в госпоже де Сталь, беглянке и уже изгнаннице в 1808 году, натуру избранную и совершенно исключительную, которой выдающиеся качества сердца, равно как и возвышенный ум, давали право на всеобщую благожелательность. По молчаливому договору весьма хорошего вкуса госпожа де Сталь и принц де Линь ни разу не обменялись ни одним серьезным словом о 1789 годе: в этом пункте они полностью расходились; никогда не смогли бы они понять друг друга, зайди речь о том, что имело отношение к революции. Граф де ла Марк (принц Огюст д’Аренберг)[1558], друг Мирабо и герцога Орлеанского и склонный в этом качестве разделить идеи госпожи де Сталь, хотя он и занимал положение в обществе, близкое тому, что занимал прежде принц де Линь, казался точкой пересечения этих двух столь противоположных умов, богом Термом, следившим за тем, чтобы владения каждого были тщательно охраняемы.
Трудно описать то бесконечное удовольствие, которое доставляло нам это восхитительное зрелище: никогда принц де Линь не был столь тонок, столь игрив, столь изобретателен; никогда госпожа де Сталь не была столь блистательна; только у него сохранялся легкий, незаметный оттенок иронии, которая, не задевая госпожу де Сталь, оказывала ей своего рода пассивное сопротивление, бывшее для нее не без приятности. Когда взрыв неподражаемого красноречия уносил Коринну на седьмое небо, принц де Линь мало-помалу возвращал ее в ее парижский салон. Когда он, в свою очередь, безудержно предавался надушенной беседе Версаля или Трианона, госпожа де Сталь спешила в нескольких кратких и энергичных словах, наподобие Тацита, вынести приговор этому обществу, обреченному погибнуть по своей собственной вине. Нас влекло то в ту, то в другую сторону, так что невозможно было решить, кому отдать пальму первенства; никто, впрочем, не захотел бы примирить их, настолько эта борьба была высокого качества и хорошего вкуса. Поспешим заметить, что в этих прелестных стычках не было ничего принужденного, ничего искусственного, то были две разные, без усилия проявлявшие себя натуры, то были два ловких противника, любезно перебрасывающие мяч друг другу: живость неожиданных, всегда почтительных выражений, легкая, почти небрежная болтовня, инициативу в коей по воле случая перехватывали два собеседника, необычайное старание избегать всякого резкого слова, взаимное, если можно так выразиться, добродушие, таковы были отличительные черты того невероятного фейерверка, чьи всполохи до сих пор услаждают мою память.
Венское общество поспешило чествовать госпожу де Сталь; в дело пошли домашние спектакли, наследие восемнадцатого века; здесь случались забавные странности: принц де Линь и госпожа де Сталь страстно любили играть в комедиях и оба играли плохо; потому ему выпадали только роли нотариусов, появляющихся в момент развязки, или лакеев, приносящих письмо; при этом, если он играл роль нотариуса, то появлялся на сцене посреди действия, а когда он облачался в ливрею лакея, чтобы подать письмо, то продолжал затем оставаться на сцене, тихо повторяя: «О боже, я вам не мешаю?» По приезде госпожи де Сталь было поставлено несколько пьес, в том числе «Ученые женщины», в которой ей досталась большая роль Филаминты; граф Людвиг Кобенцль, друг и соотечественник принца де Линя, известный как посол в России и во Франции[1559] и министр в 1805 году, играл Кризаля с живостью и талантом, коим позавидовал бы настоящий артист. Его сестра, госпожа де Ромбек[1560], неподражаемая, изящная смесь сердца и ума, безрассудства и рассудочности, играла роль Мартины. Артура Потоцкого[1561] и меня, самых молодых в нашей компании, старательно загримировали, нам нахлобучили огромные парики, и мы появились, он — в роли Вадиуса, а я — Триссотена. Пьеса была сыграна в сопровождении кое-какой музыки и понравилась; госпожа де Сталь не была избавлена от некоторых коварных намеков. В другой раз она играла в пьесе собственного сочинения под названием «Агарь в пустыне», которая, полагаю, опубликована в собрании ее сочинений[1562]. В связи с этим принц де Линь, отведя меня после представления в сторону, сказал: «Милый дружок (он часто меня так называл), вы, конечно, очарованы и находите пьесу великолепной? Кстати, как она называется?» — «Агарь в пустыне», — наивно отвечал я. — «Да нет, милый дружок, вы ошибаетесь, это „Оправдание Авраама“»[1563]. Столь утонченно-лукавый, шутливо-ироничный ум сочетался у принца де Линя с мягкостью характера и несравненной ровностью настроения. Серьезные соображения его не долго занимали. Беспечный в еще большей степени, нежели философски настроенный, он без сожаления позволял пролетать дням, которые ему оставались; никто бы не осмелился нарушить подлинное или ложное спокойствие этого старого и очаровательного ребенка. Политические идеи его не слишком интересовали. Он ненавидел революцию, ибо она залила кровью парижские салоны, разорила дворец в Белёе и подняла руку на предметы его почитания и нежности; но дальше он не шел. Была даже заметна его некоторая склонность к Наполеону, восстанавливавшему то, что разрушила революция; только, говоря о нем с господином де Талейраном, он замечал с легким аристократическим пренебрежением: «Но где Вы познакомились с этим человеком? Не думаю, что он когда-либо с нами ужинал».
Глубокой, неисцелимой, единственной раной в сердце принца де Линя было воспоминание о его сыне Шарле, убитом при отступлении из Шампани: видели бы вы, как десять лет спустя после этой катастрофы столь беззаботный, столь испытанный жизнью, столь привыкший к несчастью человек умилялся, услышав имя своего дорогого сына; это имя не решались произнести в его присутствии, а когда ему случалось говорить о сыне, голос выдавал его боль, а глаза наполнялись слезами; было что-то необычайно волнующее в этом старце, бывшем за мгновение до того вольтерьянцем и бонвиваном, как сказали бы сейчас, а теперь не желавшем, чтобы его утешали, ибо он думал о дитяти своего сердца, которого больше не было.
Как писатель принц де Линь не отличался никакими достоинствами, кроме необычайной легкости пера. Его письма почти всегда были остроумными, но черная типографская краска не подходила для его стиля. Он разорил своего дрезденского издателя, обязанного по договору[1564] печатать все, что выходило из-под его пера. Принц де Линь написал из прихоти и на всевозможные темы тридцать или сорок томов[1565]. Из этой груды, не поддающейся чтению, что он сам признавал, госпожа де Сталь умело извлекла то, что составило один весьма приятный том, предварив его предисловием, полным вкуса и остроумия[1566]. Я мог бы утяжелить литературный багаж принца де Линя, багаж, «который не перейдет потомству», довольно большим количеством разрозненных отрывков, посвященных королеве, герцогу де Шуазелю[1567], герцогу Орлеанскому, коего принц де Линь упорно считал оклеветанным, хотя и порочным, французскому обществу и т. д. Все эти фрагменты не изданы, были переданы мне как ответы на бесконечные вопросы, коими я его беспрерывно утомлял, и, в сущности, являются записанными беседами. У меня хранятся также многочисленные письма и записки принца де Линя в стихах и прозе, но в них нет ничего, что могло бы увеличить литературную славу автора.
Принц де Линь порой рассказывал мне весьма интересные подробности о своем детстве и юности, анекдоты о своем отце, в высшей степени высокомерном и чуднóм человеке, который всей душой ненавидел своего сына. Когда тот в шестнадцать лет был назначен командиром полка Линя, то написал своему отцу следующее письмо:
«Милостивый государь,
Имею честь уведомить Ваше Высочество, что мне присвоено звание полковника, командира Вашего полка. Остаюсь с глубоким почтением и т. д.».
Ответ не заставил себя ждать; он был составлен в следующих выражениях:
«Сударь, после несчастья иметь Вас своим сыном ничто не могло мне быть чувствительнее, нежели несчастье узнать о присвоении Вам звания полковника. Примите и т. д.».