Принц Шарль-Жозеф де Линь. Переписка с русскими корреспондентами,

7) Сказанные ученые на мои вопросы отвечать не умеют.

8) Нет у меня грамот о познаниях и учености ни от какой компании, которая ими промышляет.

9) Я спорить не люблю.

10) Других слушаю охотно.

11) Надеюсь, что все доказательства сии вместе собранные за меня говорят со всею очевидностью[584].

12) Вверяю судьбу свою праведному судье, которого на сей случай изберут.

NB. Само собой разумеется, что покорюсь любому решению, какое он вынесет, и приму его с радостью.

Принц де Линь. Портрет покойной государыни Ее Величества Императрицы Всероссийской [1797][585]

Екатерина Великий (надеюсь, что согласится Европа с сим именованием, какое я ей присвоил), Екатерина Великий преставилась[586]. Страшные эти слова с трудом произнести можно. Вчера не сумел бы я их вывести; но сегодня стеснение одолею, чтобы ее изобразить, как должно.

Сей набросок ее черт или, вернее сказать, все сии маловажные черты на звание анекдотов не притязают: только для того их здесь привожу, чтобы ее портрет хоть сколько-нибудь сходный набросать; вот что мне на ум приходит нынче, когда стремлюсь сердце, сим ужасным происшествием уязвленное, чем-либо занять.

Фигура ее известна по картинам и реляциям и почти повсюду воспроизведена достоверно. Еще шестнадцать лет назад была она очень хороша собой[587]. Заметно было, что скорее красива она, чем миловидна; величие чела ее смягчали глаза и приятная улыбка, но чело было всего красноречивей. Не стоило Лафатером быть[588], чтобы на нем прочесть, точно в книге, гений, справедливость, правоту, отвагу, глубину, ровность, кротость, спокойствие и твердость; широкое сие чело обличало богатство памяти и воображения; заметно было, что в сей голове для всего есть место; подбородок слегка заостренный вперед не слишком выдавался, но и втянут не был и вид имел благородный[589]. Правда, овал лица обрисован был нечетко, но не мог не нравиться бесконечно, ибо на устах прямота и веселость обитали. Надо полагать, была она некогда свежа и с красивой грудью: впрочем, не в ущерб талии, тоненькой и хрупкой; но в России быстро женщины полнеют. Была она опрятна, и когда бы не стягивала волосы слишком туго, а позволила им свободно падать, имела бы вид куда более привлекательный.

Не заметно было, что она малого роста[590]; сказала мне однажды очень неторопливо, что отличалась прежде чрезвычайной живостью, — однако ж в сие поверить не было никакой возможности. При входе в гостиную неизменно делала по-мужски три русских поклона: направо, налево и вперед. Все в ней размеренно было и продуманно. Искусством слушать владела в совершенстве, а ума имела столько, что даже когда думала о другом, казалось, что все слышит. Никогда не говорила ради того, чтобы говорить, а тех, кто с нею говорил, возвышала. Впрочем, у императрицы Марии-Терезии чар пленительных больше имелось: с первого взгляда всем угождала и всех покоряла: увлекалась сама желанием нравиться всем на свете, а изящество ее давало к тому средства более естественные.

Наша императрица восхищала. Российская производила поначалу впечатление менее сильное и покоряла постепенно.

Обе в том сходствовали, что даже при конце света, когда impavidas ferient ruinae[591], остались бы непреклонны. Великие их души от превратностей броня защищала: энтузиазм предшествовал одной и следом шел за другой.

Не будь Екатерина Великий женщиной, имей она возможность мужскими делами заниматься и все самолично видеть, повсюду бывать, во все подробности входить, не осталось бы в ее империи ни единого злоупотребления. В остальном же была без сомнения более великой, нежели Петр I, и никогда бы позорный прутский мир не заключила[592]. Напротив, из Анны и Елизаветы мужчины получились бы посредственные, но родившись женщинами, правили они не без славы[593]. Екатерина II их достоинства присоединила к другим, которые ее соделали не столько самодержицей, сколько созидательницей собственной империи. Политиком была несравненно более великим, нежели сии две императрицы; в отличие от Петра Первого, никогда на риск не шла и хоть воюя, хоть миротворя, из всех испытаний победительницей выходила.

Были у императрицы все прекрасные, то есть все великие свойства Людовика XIV. Сходствовала с ним щедростью, празднествами, пенсиями, приобретениями, роскошью. Двор свой содержала лучше, ибо ничем театральным и преувеличенным не грешила. Зато смесь мундиров военных c пышными азиатскими нарядами тридцати различных народов вид имела внушительный. Не столько тратя, Людовик себя почитал nec pluribus impar[594], а Александр — сыном Юпитера Амона[595]. Речи ее без сомнения драгоценны были. Но сама она им по видимости значения не придавала. Внешнего обожания не требовала. При виде Людовика XIV все трепетали. При виде Екатерины II все успокаивались. Людовик от славы хмелел: Екатерина ее искала и добывала, но головы не теряла. А было от чего во время триумфального нашего и романического путешествия по Тавриде — нескончаемой феерии с сюрпризами, эскадрами, эскадронами, иллюминациями на каждом шагу, волшебными замками, садами, ради императрицы разбитыми за одну ночь; было от чего посреди побед и почестей, когда видела она у своих ног валахских господарей, кавказских царей, лишившихся престола, семьи гонимых государей, которые у нее помощи или убежища просили. Не вскружилась у нее от всего того голова; на поле Полтавской битвы[596] услышал я от нее: «И вот на чем держатся империи: один день все решает. Не сделай шведы той ошибки, на какую вы, господа, мне указали, мы бы здесь не стояли».

Ее Императорское Величество о роли рассуждала, какую должна в мире играть, но знала, что сие всего лишь роль. Пришлось бы ей другую роль играть в другом звании, так же хорошо бы ее исполнила благодаря своему здравому уму. Но роль императрицы лучше шла к лицу ее, к походке, к величию ее души и к огромности ее гения, столь же обширного, что и империя, коей она управляла. Она себя знала и знала цену заслугам. Людовик людей выбирал по вдохновению или склонности. Екатерина выбор совершала на свежую голову и каждого человека на место ставила, ему подобающее. Часто мне говорила: «Не могу без смеха видеть, как пугается генерал или министр, когда я с его врагами милостиво обращаюсь. Но мне-то, думаю, они не враги. К их услугам прибегаю, потому что есть у них таланты: а прочие мне смешны, коли полагают, будто откажусь я от услуг тех, кого они не любят».

Часто даже милости оказывала попеременно то одним, то другим, и оттого все они усердие удваивали и за собой больше следили. Именно насчет всех этих способов себе покорять, но самой никому не покоряться, написал я ей однажды: «Сколько разговоров о кабинете петербургском! Между тем не знаю я кабинета более крошечного, ведь всего-то в нем несколько дюймов. Простирается он от одного виска до другого, от переносицы до лба»[597].

Покидая одну из губерний, ею посещенных, и уже садясь в карету, продолжала императрица осыпать тамошних жителей похвалами, благодарностями и дарами. Я ей сказал: «Кажется, Ваше Величество всеми этими людьми премного довольна. — Вовсе нет, — отвечала она. — Но я хвалю очень громко, а браню очень тихо»[598].

Всегда произносила она добрые слова, и я могу таковых тысячу привести: но никогда острых слов не произносила[599]. «Разве не правда, — спросила она у меня однажды, — что вы от меня никогда игры словами не слышали? Вы не ожидали, что я так глупа?» Я ей отвечал, что, по чести говоря, почитал нужным в разговоре с ней всегда ум свой брать на изготовку, что она себе все позволяла и с истинным фейерверком сходственна: и что больше мне по душе ее небрежная беседа, которая возвышенной становится, лишь только доходит дело до прекрасных страниц истории или государственного управления, до эпизодов трогательных или великих.