Принц Шарль-Жозеф де Линь. Переписка с русскими корреспондентами,

Самый главный ее обман в том заключался, чтобы не все говорить, что она думала и знала: но никогда ничего двусмысленного, ничего лукавого с ее уст не слетало. Была она слишком горда, чтобы обманывать: а когда обманывалась сама, то, чтобы сие исправить, на свою удачу полагалась и на власть над событиями, кои себе покорять любила. Правда, мелькали у нее кое-какие мысли касательно изъянов, какими конец царствования Людовика XIV был омрачен, но рассеивались, как дым. Я один в целом свете видел, что когда турки ей войну объявили, сие заставило ее заподозрить ненадолго, что нет в мире ничего прочного, а слава и успех суть вещи зыбкие[631]. Но спустя четверть часа вышла она из своих покоев с таким же ясным лицом, как и до получения известий, и уверенностью ее вся Империя прониклась.

Я над нею суд произвел при ее жизни такой, какой вершили над царями египетскими после их смерти[632]: раздирая тот покров невежества и злобы, что частенько историю скрывает. Иначе утратил бы я все очарование ее общества, или, вернее сказать, с ним бы не свыкся. Человеколюбие выказывала она постоянно. Однажды мне сказала: «Чтобы слуг не будить слишком рано в такой холод, я сама огонь в камине разожгла. Мальчишка трубочист думал, что я только в половину шестого встану, и в то время трубу чистил. Завопил, как черт. Я огонь скорее погасила и у него прощения попросила».

Известно, что почти никого она в Сибирь не отправила, а если и отправила, обращались там с ними очень хорошо; никогда никого на смерть не осудила[633]. Частенько судей просила приговоры смягчить. Советовала им проверить, не ошиблась ли она, и нередко обвиняемым подсказывала способы защиты. Впрочем, видел я в ней и мстительность особого рода: чтобы смутить тех, кто ее прогневил, но, однако ж, достоинств не лишен, бросала она на них взгляд, исполненный доброты, или даже милость им оказывала; случалось сие с вельможами, на ее счет злословившими. Вот черта ее деспотизма: запретила она особе, вхожей в ее общество, в собственном доме обедать; сказала: «Дважды в день будет для вас у меня накрыт стол на двенадцать персон. Вы гостей любите; будете их теперь у меня принимать: я вам разоряться запрещаю, но кутить приказываю, как прежде, раз вам это по сердцу».

Клевета, не пощадившая самую прекрасную, самую лучшую, самую чувствительную из королев[634], за чью душу и поведение вправе я вступиться, не пощадит, может статься, и память славнейшей из государынь, и могилу ее терниями забросает. Истребила клевета цветы, которые подобали могиле Антуанетты. Потщится вскорости сорвать лавры с могилы Екатерины[635].

Захотят, может статься, ее славу умалить так называемые искатели анекдотов, сочинители пасквилей, проныры, повсюду истории вынюхивающие, или же равнодушные наблюдатели, жаждущие изречь что-нибудь острое или денег заработать, или же недоброжелатели, или же записные негодяи[636]. Но она над всеми восторжествует. Вспомнят потомки о том, что видел я своими глазами, когда вместе с ней 2000 лье проехал по ее владениям: любовь и восхищение подданных, любовь и энтузиазм солдат. Видел я, как они, презирая и пули неверных, и разгул стихий, утешались и ободрялись в окопах, твердя имя Матушки, кумира своего.

Наконец, видел я то, чего об императрице не сказал бы никогда при ее жизни, но что любовь к истине заставила меня написать на следующий день после того, как узнал я, что блистательнейшее светило полушария нашего закатилось.

Стихи

Буриме, великой государыне посвященные[637]

Гармонии устав, законы для стихов Ваш гений уважать ужели не готов? Пускай соседям всем грозить он продолжает, Империи пускай он подвиг умножает. Чтоб рифмовать, на миг все надобно забыть — В храм памяти себе путь новый проложить[638].

К портрету Екатерины II[639]

Она — великий муж; завистникам назло Сияет красотой преславное чело. Пускай злодеи все, болваны и невежды На благородный лик свои поднимут вежды. Как равная она среди царей царит, Прекрасною душой опасность презирает И чужестранцев строй в отчаянье вгоняет, Несчастным же всегда и всем благотворит. Так подданных умы и души покоряя, Прославилась сильней, чем турок побеждая.

Письма

Принц де Линь Екатерине II [октябрь 1780 г.][640]

Государыня,

Кажется мне, что видел я чудеснейший в мире сон. Прибыл я Петербург всего на две недели — на Ваше Императорское Величество полюбоваться и внукам рассказать, что имел счастье видеть прекраснейший предмет поклонения, и славнейший[641]. Ваше Величество благоволили мне позволить из этого круга, восхищением очерченного, выйти и убедиться, что совершенства, какими Вы одна наделены, вблизи еще прекраснее.

Как Вашему Величеству все на свете известно, помните Вы слова святого Симеона: ныне отпускаешь раба твоего, ибо видели очи мои спасение твое и еще увидят[642]. Покамест уезжаю, преисполненный восхищения Вашими милостями, и уповаю, что будет мне позволено в том уверения представить. Князь[643] мне надежду подал, что не сочтет Ваше Величество сие неугодным, и взялся о чувствах моих передать. Почтил он меня знаками своего дружества и дело сие довершил, показавши мне прекраснейший кавалерийский полк, и из всех мною виденных наилучшим образом маневрировать способный.

Доведется ли мне еще раз в скором времени сей чудесный сон узреть и пробудиться лишь от грома пушек, палящих во славу обеих империй? Помню, что, прощаясь с Вашим Императорским Величеством, пробормотал я, что почту за высшее счастье жизнь свою за Вас отдать. То были последние слова, мною произнесенные, они же последними станут, какие дерзну написать.

Честь имею оставаться исполненный столько же, осмелюсь сказать, преданности, сколько почтения и благодарности,

Государыня,

Вашего Императорского Величества всепокорнейший и послушнейший слуга принц де Линь

Екатерина II принцу де Линю

Санкт-Петербург, 1(12) октября 1780 г.[644]

Господин принц де Линь. Беседа политическая, которую Вы в Царском Селе на моих глазах с обер-шталмейстером[645] вели, столько меня поразила, что решительно внушила мне вкус к рассуждениям общим; нет у меня больше доверия ни к речам монологическим, ни к писаниям лаконическим, ни даже к игре макао[646]. Письмо Ваше мне дает превосходный повод Вам ответ написать о тех письмах, какие получаю и какие сама пишу; прибавила бы его к сему, когда бы перевод на нынешний китайский дело не задержал. Вот что могу покамест сказать о содержании его: разделены там по разрядам письма, какие получаю, и Ваше к тем немногим причислено, какие читать столь же приятно, сколь и получать; причина того сто одним способом изъясняется, для каждого особенный ярлык имеется, как, например: знать полезно, читать приятно; рассуждения глубокие; просвещенный ум; чувствительное, веселое и проч. Все сие суть вещи, какие я, по соседству с татарами проживающая, весьма почитаю и какие очень редко встречаются в сем мире, лучшем из возможных, если верить иным писателям монгольским, вину за сие возлагающим на худший из жанров, жанр скучный[647], который зачастую за неимением лучшего серьезностью или принужденностью прикрывается.

Пишете Вы[648] мне о святом Симеоне и слова его приводите образом для меня весьма лестным. Знаете Вы Священное Писание досконально; сказано там: «убеди их прийти»[649]; скажет ли кто-нибудь: «убеди их выйти»; впрочем, опыт меня научил, что находят сие не весьма христианским, попыталась я прогнать врагов имени христианского, но помощь только от тех получила, от кого не ждала. Чтобы доказать, что я зла не помню, приглашаю Вас в Херсон, обещаю Вам серенады на Черном море, балы и оперы комические; станем на соседей глядеть в подзорную трубу, а из пушек палить, только чтобы за их здоровье выпить. Покамест прошу Вас при тех же чувствах оставаться, какие вы благоволили мне выразить и какие весьма меня тронули, и не сомневаться в особливом почтении, какое я в любое время за удовольствие почту Вам изъяснить.