Господин принц де Линь. Письмо Ваше от 17 апреля[678] не затерялось, совершило оно путешествие в Тавриду и на Кавказ, откуда мне его князь Потемкин доставил в целости и сохранности. Но прибыло оно в такое время, когда занята я была изучением всеобщей грамматики[679] и оттого на письма не отвечала, да и разговариваю теперь только словами односложными; зато каждый день совершаю открытия самые счастливые и самые редкие, однако принуждена их при себе держать, ибо знаю по опыту, что, лишь только заведу об них речь, тотчас собеседник мой либо отворачивается, либо улыбается насмешливо.
Если Вы сюда на воздушном шаре прилетите, любезный принц, примирюсь я с сим прекрасным изобретением, которое запретила из опасения, что породит оно пожары, которых в наших краях и без того много, а они для деревянных построек опасны. Падение воздушного шара в Лионе[680] к сему новому способу путешествовать доверия не внушило. Коли высадитесь Вы в Царском Селе, увидите там Вольтера, восседающего среди прекраснейших статуй римских, отлитых в Петербурге. NB. Геркулеса с дубиной там недостает.
Будьте уверены, любезный принц, что рекомендация Ваша новому посланнику Людовика XVI не повредит, но сии господа смотрят только в трубу предубеждения, а слушают только в рожок, все звуки перевирающий.
Что же до Вас, любезный принц, знаю, что вы на вещи смотрите без предрассудков, оттого рассчитываю я на Ваше доброе ко мне отношение, я его премного ценю и надеюсь иметь удовольствие Вас увидеть однажды в большой, средней и даже очень малой компании.
Принц де Линь Екатерине II, Антверпен, 1 августа [1785 г.][681]
Отчего же не я сам вместе с письмом, которое имел честь Вашему Величеству написать, Тавриду и Кавказ объездил! Увидел бы своими глазами место, где Прометей наказание претерпевал и где Вашему Величеству за то же самое преступление Европа и Азия благословения воссылают. Увидел бы, Государыня, новые чудеса, которые Олимп бы в замешательство привели, когда бы прекрасные времена мифологические до сих пор продлились. Имелись в ту пору полубоги, но не было полубогинь. Коль скоро, однако же, пришлось бы Вашему Величеству звание назначить, возвели бы ее, наверное, в ранг полной богини, и глава канцелярии олимпийской обратил бы к Вам, государыня, те же слова, что и Генрих IV к королеве Елизавете, но было бы в этих словах больше правды и меньше лести:
Тем временем вырастают мраморные дворцы. Дождь благодеяний изливается на все таланты, и Вольтер, восседая на газоне царскосельском[683], куда покойнее себя чувствует, нежели турецкий султан на престоле константинопольском.
Открывая письмо Вашего Величества, ощутил я вновь тот трепет религиозный, какой всегда ощущаю и какой (ведь я всяческим впечатлениям подвержен) сменяется вначале веселостью, а после восхищением. Мне все сии чувства потребны, чтобы из того упадка духа меня вывести, в каком пребываю оттого, что и славу, и здоровье мое голландские воды потопляют, а я ничего сделать не смею, чтобы то и другое сберечь. Тяжко с 8 октября просить позволения покарать эти земли бесчестные и низкие[684], но так ничего и не добиться. Я там Танталовы муки испытываю: как и он, окружен водой, да вдобавок мутной, и оттого всю зиму мучился. Вспоминаю стих из Грессетова «Злого»:
Сердце мое к сражениям охладело. К счастью, осталось у меня и другое сердце для утешения.
Прощения прошу у Вашего Величества за то, что толкую Вам о существе столь незначительном, каков я. Но душа моя, тронам и владычествам чуждая, излиться желает государыне, которая титулами обладает более великими, ибо более любезными. К одному из них, от имени Вашего Величества неотделимому, теперь взываю. Это правосудие Государыни, своею рукою начертавшей свод законов самый великолепный. Именно к сему прекрасному атрибуту Вашего царствования, Государыня, обращаюсь я и молю, чтобы Ваше Величество благоволили вспоминать по временам, что существует на свете преданность безграничная и энтузиазм беспримерный. Все сие, а равно и множество чувств, Вами внушенных, и почтение, и поклонение, слагаю я к стопам Вашего Величества, беря на себя смелость уверить, что пребываю, Государыня,
Вашего Императорского Величества
Антверпен, 1 августа.
Екатерина II принцу де Линю
Господин принц де Линь. Право, охотно богиней бы сделалась, коли стали бы Вы на Олимпе канцлером. Белоруссия[687] и Таврида — вот мое приданое, я их России подарила, раздаю тамошние земли тем, кто мне верно служил, а равно и моим друзьям; как Вы в число тех и других входите и я на Ваше дружество могу рассчитывать, приказала я фельдмаршалу князю Потемкину, губернатору Тавриды, Вам тот участок земли предоставить, где некогда Ифигения служила в храме Дианы; но не хочу я, чтобы Вы с сим прекрасным краем и климатом без меня познакомились. Располагаю я туда отправиться в конце 1786‐го или в начале 1787 года. Повезу с собою друзей, которых Вы в наших краях завели, надеюсь, что к этому времени Вы уже лягушек в париках[688] образумите; за сей подвиг бесспорно лаврового венка будете достойны, а лавры для него соберете в Тавриде, где они произрастают во множестве, и не сомневайтесь, что я за радость почту с Вами там увидеться вновь и на словах Вас уверить в глубоком уважении, какое к Вам питаю.
Принц де Линь Екатерине II, Вена, 15 февраля 1786 г.[689]
Государыня,
Всего неделю назад получил я письмо, которое мне честь и удовольствие сделало, каких во всю жизнь не испытал. Тысячу раз его облобызал, ибо сердце и без глаз видит. Слеп был в тот миг, как Мильтон и как Гомер, но не так безумен, как первый, не так болтлив, как второй, и не так возвышен, как оба вместе; чтобы Вашему Императорскому Величеству благодарность высказать, обретаю я зрение, коего ужасное воспаление меня лишило. Не стали бы спорить о моем рождении, как спорили о месте, где певец старого деревянного коня на свет появился: зато относительно места моей смерти никаких сомнений быть не должно: умру я у ног Вашего Величества от радости, чувствительности и благодарности, на театре Ваших триумфов и Ваших благодеяний. Лучше так погибнуть, чем Ифигении уподобиться, несчастной жертве ханжества родительского.
Впрочем, как от всех сих чувств не умирают, а меня они, напротив, к жизни воскрешают, знаю я для себя смерть куда более прекрасную. Готов я умереть, Государыня, на пути в Тавриду в обществе Вашем; пускай в ходе этого великолепного триумфального путешествия какие-нибудь татары или варвары дерзнут нарушить празднества, кои в нашу честь устроены будут, и на нас нападут: и пускай достанет мне удачи опередить всех героев в парадных ливреях, в зеленых мундирах с красными обшлагами[690], атаку подлых этих орд отразить и кровью своею за сию победу заплатить на глазах у Вашего Величества. Какое счастье сражаться за свою землю и свою государыню в двух-трех тысячах лье от дома! И вдобавок в ее присутствии. Людовик XIV от незнания географии себя величайшим королем в мире почитал и полагал, ручаюсь, что Франш-Конте размерами полуостров Крым или остров Кубань превышает[691].
Как сладостно мне видеть, что вновь оживают эти прекрасные названия и прекрасные времена баснословные! Возвышенность, величие, воображение — все сие кажется мне подобным морю, которое от одного берега отступает, чтобы к другому прихлынуть: нечувствительно достигли все они Ваших владений, ибо Ваше Величество подобны волшебнице Армиде, кою Кино в одной прекрасной опере вывел, а Глюк в другой, еще краше[692]. Позволение за Вами последовать в те края есть милость столь же драгоценная, сколь и плоды великодушия Вашего. Едва ли дерзнул бы об том просить. С какой же радостью приглашением воспользуюсь! Хотел бы в Грецию перенести добрых фламандцев, которые в сельском хозяйстве суть другие греки. Быть может, дети их и в чем-либо другом грекам уподобятся, хотя очень далеко бельгийской тяжеловесности до тех прелестей, что любезным жителям прекраснейшего в мире края свойственны.
Чем заслужил я награду столь щедрую? Побывал я при дворе блистательнейшем. Несколько месяцев имел удовольствие в столице время проводить с приятностью. Перенесся на берега Невы. Видел. Восхищался. Почти ничего не говорил, слушал и был тронут. Воротился на берега Дуная и Сены. И сотой части не пересказал из того, что почувствовал. Фанфара молвы и труба Вольтера уже рассказами о здешних чудесах Европу изумили и пленили, и мой малый флажолет, достойный, самое большее, полей и лагерей, им порою вторил.