Примите, любезный принц, новые заверения в глубочайшем почтении, с которым я пребываю, любезный принц, нижайшим и преданнейшим слугой Вашей Светлости
P. S. Соблаговолите выразить мое почтение госпожам принцессам Лихтенштейнским, вдовам господ Франца и Карла[1139].
Санкт-Петербург, 3(14) июля 1798 года
Принц де Линь А. Б. Куракину, 5 сентября 1802 г.[1140]
Поскольку я люблю свиней, любезнейший князь Куракин, даже больше, чем арденнских овец, то благодарю Вас за них. Однако кого разумеете Вы под титулами герцога Аренберга, графа де Ламарка[1141]? Знаете ли Вы, что это одно и то же? Я же удовольствуюсь и Дюльменом[1142], который, как меня официально уведомляют, принадлежит мне одному и который будет всякий день давать мне кусок ветчины, ведь чины не съешь. Стольник, столь никудышный, что и порезать ее не сможет, будет добрый и любимый мною адресат Шарль Бонне[1143]. Вот уж воистину графство ветчины, ведь чины могут помочь маркизу, что носит то же имя, заявить на него свои права.
Не кажется ли Вам, что французы живут во втором этаже, священники — в первом, и что первые ведут себя, как тот пьяница, что бросал с улицы камни в первый этаж: на него де вывернули со второго этажа ночной горшок, да выше первого ему не кинуть.
Поторопитесь-ка перевести для меня вкратце или 4 или 5 страничек романа некого дюльменского рыцаря[1144]. Вы несомненно найдете его в библиотеке какого-нибудь поклонника рыцарства.
Вы уже догадались, что я испытываю желание отправиться туда и сыграть эту роль, радуясь приобретению еще нескольких пядей земли. Расстояние отсюда составляет 56 миль [?], но я опасаюсь, как бы депутация, придерживаясь более буквы, чем духа, не стала педантично исполнять приказ Куракина закончить свое дело в два месяца. В Регенсбурге его слышат и слушают. Так сто лет назад у Петра I в Вене был еврей, исполнявший роль поверенного в делах, не состоя даже в этой должности[1145].
Кстати, о посольских делах: граф Панин[1146] со лбом столь широким, что его и орлам не проломить, в отличие от черепа несчастного Эсхила[1147], явился к нам, очарованный прозой в той же мере, в которой его супруга, прирожденная Дидона, очаровала нас своей моралью сладострастной, но не той, что музыкой Люлли, как льдом, сковал напрасно, а той, чью поэзию украсили Глюк, Пиччинни и Саккини[1148].
Когда какая-нибудь прусская или саксонская дама исполнят для меня, слегка фальшивя, один из Ваших куплетов и потом примутся уверять, будто они написаны графом Бонне, я отвечаю: «Что же, сударыни, я друг этого автора». Вы представить себе не можете, как они на меня смотрят и какой гордый вид принимаю я.
Гнусный похититель! Мои комплименты Фефе[1149] в прозе, что Вы переложили шутливыми стихами, снискали Вам славу в сем краю. Увы, мы весьма опечалимся, если больше не сможем спеть двух куплетов для любимой дочери и обожаемой матери[1150]. Поторопитесь-ка доставить мне добрые вести об их здравии, без которых наше счастье невозможно[1151].
Нет, право, я пишу Вам все это не для того, чтобы заставить приобрести 27‐й том своих сочинений[1152]. Я все же не сумел воспроизвести начальный, утраченный порыв своего отчаяния, так что в утешение мне пришлось написать другой портрет герцогини д’Эсклинь[1153], не столь удачный, как первый.
Льщу себя надеждой, что Роже[1154] спешно рассеял иллюзии другой герцогини, столь же плохо осведомленной, что и королева[1155], которая также питала недолгое время те же иллюзии и написала мне на этот счет грозное письмо. Повторюсь, Отей[1156] повел себя в равной степени деликатно, справедливо и правильно, чем обратил на себя общее внимание.
Тот, кто остался жив и здрав, своей учтивостью заслужил письмо от Гелгуда[1157]. Я удивлен, что еще не прочитал его в газетах. Тот умом всех поразит, кто Пассау сохранит[1158]. Боюсь, как бы… не поразил умом всех тот, кто возьмет и сохранит прекрасную даму. Надеюсь, Россия и Франция позволят ему это сделать.
Поскольку барон фон Пуфендорф[1159] говорит мало, эти слова, как я прочел, были сказаны принцу Генриху[1160] госпожой фон Пуфендорф: я желала бы узнать, кто грека научил летать. Если бы господин фон Мансфельд[1161] получил вместо жены аббатство, я бы спросил, уж не такое ли это аббатство, из которого он мог бы извлечь пользу, не входя в него. Клянусь, мне было бы проще снести упрек в том, что я не пишу Вам. Наши печальные обстоятельства внушают мне для этого мало желания. Впрочем, я все изложил в точности. Поцелуйте за меня руки хозяйки маленького семейства Линей, запястья Фефе и два пальчика Флоры[1162].
Прочли ли Вы третий том «Секретных записок о России»[1163]? Вот уж дьявол, но дьявол более остроумный и лучше знающий людей, чем два первых. Он ошибается совсем редко, между прочим, насчет Рибаса, и чересчур много чести делает госпоже Дивовой[1164], посвятив ей отдельную главу. Упоминаются там и Рибопьер меньшой с меньшим Эстерхази, который, как я полагаю, останется так же мал, как и его отец[1165]. Рибопьеру же стоит подражать своему родителю, хоть он еще и не носил военной униформы.
Прощайте, милый добряк… а точнее, до скорой встречи. Говоря о скорой встрече, я уповаю на то, что она случится в октябре месяце. На этом имею честь раскланяться, подтверждая Вам свою нежную привязанность и почтение.
Теплице, 5 сентября 1802 года.
Аркадий Иванович Морков (Марков, 1747–1827), имперский граф
Посланник в Нидерландах (1782–1783); вместе с князем И. С. Барятинским, посланником во Франции, представлял Россию на переговорах между Францией и Англией, закончившихся заключением Версальского мира (1783). Посланник в Швеции (1784–1786), третий член Коллегии иностранных дел (1786). Пользовался покровительством П. А. Зубова. В 1792–1793 гг. пересылал принцу де Линю через А. К. Разумовского письма от Екатерины IІ[1166]. Павел I отправил Моркова в отставку; Александр I назначил его послом в Париже (1801–1803), членом Государственного совета.