«Испытание неизвестным», погружение в незнакомое – вот что такое психоанализ; мы начинаем его не для того, чтобы высказаться, чтобы «все сказать» или чтобы говорить о том, о чем «не хочется говорить», а чтобы говорить о том, что нам самим неизвестно, эта авантюра возможна лишь в той степени, в какой мы уверены, что твердо стоим на земле хотя бы одной ногой. Это движение относительно, психоанализ может иметь смысл, лишь если он связан с чем-то фиксированным. Одно и то же количество сеансов, их одинаковая продолжительность, одни и те же условия освещения, отопления, одинаковая стоимость сеансов, одинаковое отношение аналитика и когда пациент его восхваляет, и когда оскорбляет… инаковость бессознательного может выражаться лишь на фоне постоянства и идентичности, на фоне «кадра». Слово не самое удачное, слишком много прямолинейности, смешивающей идентичность с ригидностью. Даже если эта строгость благотворна, то в случае, например, землетрясения, она не должна оставаться самоцелью. Английское «setting» и его производное «site» (Федида) выражают более тонко то же самое. «Кадр» не ограничивается отдельными условиями договора (время, деньги и пр.), он намечает границы порядка, «диспозитива» (Фуко). Даже если границы, пределы, которые обозначает кадр, являются условиями для проведения анализа, это не значит, что мы точно знаем, где проходят эти границы. Так, Луи, пациент, который не выносит, когда на веревке рядом сушатся два непарных носка, заметил в библиотеке книгу, лежащую в перевернутом виде. «Это сделано специально, для того, чтобы раздражать пациентов?» Каждый пациент интерпретирует кадр по-своему в зависимости от своего фантазма* или от своей тревоги*. Сеттинг олицетворяет Я*, сочетается с его формой, вместе они составляют суть границ. Когда граница четко очерчена, когда Я не тревожится по поводу своего единства и целостности, кадр кажется незаметным, подобно фундаменту добротно построенного здания. Если же граница хрупкая, шаткая, оспаривается или попирается, то кадр, если он сакрализован или атакован и рискует разрушиться, сам кадр становится объектом и местом анализа. Для Елены, которая внутри себя не располагала тем, что дает ощущение непрерывности собственного существования, лежащее в основе чувства идентичности, первым признаком выздоровления было то, что она обнаружила, к своему большому удивлению, что после летних
Кастрация (фантазм, тревога, комплекс)
Воспоминание детства: играя в доктора, он смог добиться от своей маленькой соседки, чтобы она ему что-то показала… Но он
Преобладание тревоги кастрации в психике мужчин демонстрирует несовершенство, по крайней мере относительное, первой теории Фрейда. Проявления такой тревоги чаще всего смещены: риск повреждения пальца при первом использовании молотка; неудача на уже почти сданном экзамене; падение с лестницы, по которой поднимаешься каждый день; потеря выигрышной позиции из-за минутной слабости. Как это часто можно заметить, мужчина, предвосхищая возможное наказание, наказывает сам себя, ведя себя так, как если бы он уже был кастрирован, особенно в присутствии авторитетных персон, подчеркивая тем самым, что угроза всегда исходит от «отца»; «кастрированный» – «лизоблюд», так безжалостно о них говорят в народе.
Страх повреждения генитальных органов не чужд и женщинам, к примеру, страх рака матки, поскольку все специализированные журналы «здоровья» рассчитаны на женскую публику. Следуя за Фрейдом, разве можем мы отказать женщинам в том, что у них тоже есть опыт тревоги кастрации? Ибо бессознательное – это конкретный абсолют, а образ кастрации – его фантазм – неразрывно связан с потерей пениса. Опыт неудачи позволяет увидеть разницу между женскими и мужскими тревогами. Настоящая аутокастрация – момент импотенции – заставляет мужчину вновь замкнуться в самом себе; тревога кастрации является главным образом нарциссической, то, что потеряно, является частью тебя. В то же время тревога у женщины, если отбросить в сторону тревогу, в которой неудача дополняет кастрирующий фантазм («Не он является его обладателем!»), когда случай помогает торжествовать – объектная женская тревога связана с потерей любви: «Он больше не желает меня, он больше не любит меня…».
У тревоги – двойной доступ. Прежде всего она блокирует психическую жизнь, но в то же время она может стать и живым источником трансформации. По той причине, что пенис является «отделимым», у него может быть множество субститутов, от «пряника» до «головастика». Тревога кастрации является двигателем символизации. Благодаря такой тревоге мы можем отделиться от первичного объекта любви, мы можем одну (мать) потерять, а десять найти. Опять же, отталкиваясь от этой тревоги, благодаря ее проработке, становится возможным новое издание, перепись истории предыдущих потерь: отнятие от груди, дефекация – фекальный подарок и – почему бы и нет? – рождение. Будучи вначале фантазмом, тревогой, кастрация становится комплексом тогда, когда превалируют ее способности дифференциации, структуризации, различия (между дозволенным и запрещенным). Во время созидания она перестает разрушать.
Каннибалическое (зубастая вагина)
Достаточно представить ужас вегетарианца перед жареным мясом с кровью, чтобы понять, что «каннибализм» находится в каждом из нас; ужас – всего лишь часть тени желания. С чего начинается каннибализм и кто его инициирует? Грудной ребенок, жаждущий груди матери и даже саму мать больше, чем молоко, или мать, глядящая на своего младенца как на крошку, столь милую, что «мама бы ее съела»? Никто не чувствителен к такому «пищевому инцесту» так, как больной анорексией. Так и соблазненный ребенок, который перед тем, как уснуть, требует, чтобы ему вновь и вновь рассказывали про ночь Дюймовочки, проведенную у Людоеда. Слова нежной любви (в каком смысле?), от «красивой тигрицы» до «милой голубки», напоминают нам, что между любить – быть любимым – и есть – быть съеденным – существует нечто большее, нежели простое сходство. Существует ли лучший метод для того, чтобы соединиться, стать одним целым с другим, располагать другим, овладеть им, идентифицироваться с ним, чем «съесть его»? «Съесть» или «сожрать, искромсать, расчленить на мелкие кусочки…»? Амбивалентность* колеблется между этими двумя крайностями. Даже приятный момент причащения отмечен этим аспектом. С одной стороны, приглашение на Вечерю: «Ядущий Мою плоть и пьющий Мою кровь пребывает во мне, а Я в нем» (Ин 6: 56). С другой стороны, запрет: не «разжевывать» лепешку!
Связи между каннибалическим фантазмом* и инцестом* с матерью выявляют первосцену: зубастую вагину. (Так ли уж напуган мужчина, который со страхом воображает эту «затененную пасть»?) Когда женщина отвечает на проникновение
Контрперенос
Как только родился братик, ее тут же отправили к тетушке в провинцию. На экране покрывающих воспоминаний она вновь видит цветущий сад и радость от игры вволю. Прекрасное воспоминание. Придя на следующий сеанс после таких чудесных воспоминаний, она с удивлением обнаружила дверь кабинета запертой, ее аналитик отсутствовал! Когда аналитик понял свое ошибочное действие*, он одновременно сконфузился и растерялся. Как объяснить такую оплошность? Хотя речь и шла о смещенных и непривычных часах приема, это все равно ничего не объясняло. Будучи не в состоянии самому понять, что произошло, и не в силах выйти из неловкого положения в одиночку, аналитик испытал необходимость с кем-то поговорить. (По мнению Перрье, «чтобы быть психоаналитиком, требуются двое: пациент и коллега».) То, что мешало ему видеть, стало, наконец, очевидным: его родители поступили так же и с ним, отправив его к тетушке в Бретань, когда на свет появилась его сестра, которая должна была занять его место. По другую сторону экрана сельских воспоминаний пациентка вытеснила жестокость покинутости, которую она почувствовала в тот момент. Ошибочное действие аналитика воскресило фантазм покинутости, вытесненный обоими протагонистами: «Ах, так ты не была покинута? Ну, это мы еще посмотрим!».
Контрперенос, как указывает само его название, не появляется сам по себе, он является ответом бессознательного психоаналитика на перенос* пациента, затрагивающий его слабую струнку, а также его слепые пятна. Он охотно может принять форму тревоги, сновидения после сеанса, изменения настроения, ощущения усталости, реже акта отыгрывания, как в описанной выше сцене, напоминающей маленькую комедию. Фрейд вначале видел в контрпереносе в основном лишь препятствие: бессознательное может сильно затруднить психоанализ, следовательно, нет надобности добавлять подобную вторичную помеху. Однако это не помешало Фрейду открыть что-то важное, что впоследствии стало самой плодотворной его идеей: «У каждого человеческого существа в бессознательном присутствует инструмент, с помощью которого у него появляется способность интерпретировать выражения бессознательного другого существа». Так, бессознательное психоаналитика из препятствия превратилось в необходимый инструмент. И это тем более очевидно, чем «сложнее» пациент, чем глубже его регресс и чем более необуздана насильственность и ярость его психе. Пограничный пациент является «диким аналитиком аналитика» (Федида). Второе фундаментальное правило* психоанализа – обязательный «углубленный анализ аналитика» (Ференци) – прямо вытекает из требования обязательно уделять внимание контрпереносу.
Кризис подросткового возраста
Пубертат, генитальная зрелость, возникает у человека позже, чем у млекопитающих, и всегда дает о себе знать неожиданно. Подросток психически к нему не готов. Пациентка Анна прибегает к языку тектонических процессов для описания подросткового взрыва: «Груди растут, появляется странный волосяной покров, начинаются менструации, соски набухают, выскакивают прыщи, кожа на собственном лице становится неузнаваемой, думаешь, что этим все обошлось, так нет… еще и таз раздается». Пубертат больше, чем любой другой период, способствует встрече тела* с бессознательным; опыт телесных изменений, неожиданных и странных, часто приводит к появлению деперсонализации. Борьба с деперсонализацией может принять парадоксальные формы, например, самокастрации, когда объектом мести является кожный покров, кожа, посредством которой Я* сохраняет целостность. Тело находится в кризисном состоянии, психике остается лишь следовать за ним. С одной стороны, подросток сопротивляется, выражая протест всему происходящему. С другой стороны, он достигает предела конформизма: такое же поведение, те же вкусы, что и у других подростков, одинаковое мышление… Одновременно сосуществуют и революционность, и тоталитарность. Переживаемые подростком горечь и скорбь от расставания с детством превышают его возможности и его способность к психической проработке, что приводит порой к возникновению депрессии* или к насилию: любая работа скорби* является работой по отделению, убийственной работой. В растерянности тело уже не знает, какому полу посвятить себя, с каким из них идентифицироваться. Другой, противоположный пол представляется настолько соблазнительным, насколько неизвестным и опасным; свой идентичный пол успокаивает, но при этом подросток может замкнуться в себе.
Разве самое худшее для подростка не в том, что его кризис проходит незаметно для родных? Несомненно, да. И это происходит из-за отсутствия запретов и слова «нет», которое он должен услышать от родителей; подростку необходима встреча с силой и с устанавливаемым ею запретом, но это зачастую невозможно, если со стороны родителей не были проявлены и ненависть*, и любовь*… Для того, чтобы пройти через «кризис подросткового возраста», недостаточно столкнуться со всеми рисками взросления. Для проявления кризиса, который становится вызовом, для его прохождения, подростку необходимо, чтобы те, к кому он обращается (родители), подтвердили наличие кризиса, заметили его, реагировали на него, видели происходящее и принимали в нем участие.
Либидо
См. Скорбь, Нарциссизм, Пластичность, Сублимация
Лицо
Играя с ребенком, мать часто разыгрывает перед ним собственное исчезновение, для этого ей достаточно закрыть лицо лоскутком ткани, каким-то предметом или обеими руками, как минимум, достаточно закрыть рукой глаза, чтобы произвести такой же эффект. Никакая другая часть тела, кроме лица, для этого не подошла бы, поскольку лицо чаще является представителем целого объекта, чем частичного. Лицо – тотальный, цельный объект*. В концентрационных лагерях ложка стала одним из самых значимых объектов, потому что именно ложка удерживала лицо от погружения в миску с похлебкой, позволяя тем самым индивиду и дальше принадлежать к человеческому роду.
Невозможно
ebooksa